Фламандская петля - Наталья Николаевна Ильина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Гришенька! Сыночек! Гришенька!
Пока Гриша неловко обнимает ее, неожиданно маленькую, прижавшуюся к груди лицом, и осторожно оглаживает трясущиеся плечи, из-за забора выныривает патлатая голова Санька, соседского пацана.
– Ух ты! Вернулся! – присвистывает он. – С приездом.
– Сыночек мой, – не унимается мать, но обнимать перестает, только любовно оглядывает его, словно хочет навсегда запомнить таким – в дембельской форме, со смущенной улыбкой.
– Ладно, ма, ладно, – смущенно ворчит Гришка. – Эх!
Он оглядывает двор, дом, сарай, пристройку и пустую собачью конуру:
– А где Вулкан?
– Так помер он, сыночка. В прошлом году еще. Старый же был совсем…
Кудлатого Вулкана Гришка знал всю жизнь.
– Эх, – повторяет он уже без восторга, – жаль псину. Ну ничего, ма. Другого возьмем, я же дома теперь!
Говорит и сам наконец начинает верить в то, что вернулся.
– Ой, а чего же мы стоим-то? Ты же с дороги, поди голодный?
– И голодный, и пропылился весь! Я ополоснусь, а ты уж стол сообрази. Только до Зои дойду.
Мать, собиравшаяся двинуться к дому, замирает на месте.
– Что? – настораживается Гришка.
В груди ворочается неприятный холодок. Зоя перестала писать и отвечать на его письма довольно давно, но Гришка был уверен: что бы там ни случилось – девчачья ерунда. Он вернется, и Зоя никуда от него не денется. Да и мать каждый раз писала, что с Зоей все в порядке. Работает-де…
– Что? – повторяет он, потому что мама не отвечает, пряча глаза.
– Не ходи ты к ней, сынок. Замуж выходит Зоя.
– Куда? – не верит Гришка. – За кого?
Кулаки сжимаются сами собой, а сердце бухает, как поршень танкового движка, норовя раздвинуть ребра.
– За городского. Не ходи.
– Когда свадьба? – глухо спрашивает он, дернув ворот рубашки.
– В воскресенье.
Идет второй час пополудни четверга, 26 мая 1976 года.
* * *
Мелодичный сигнал пробился в сознание, вырвав его из сна, и в первые мгновения Григорий не сразу сообразил, где находится. Горело табло «Пристегните ремни». Приятный голос КВС сообщил, что самолет начинает снижение… «Дюссельдорф, Аахен, клиника», – вспыхнуло в мозгу. Таких ярких и реалистичных снов он не видел уже лет тридцать… С чего вдруг? Почему именно этот день? Почему мама? Григорий думал, что давно не помнит ее лица, однако же во сне увидел его четко, во всех подробностях. Зоя… Почему – Зоя? Почему он вспомнил ее теперь, когда стал наконец счастлив, несмотря ни на что?
* * *
– Как долетели, Григорий Валерьевич?
Русский водитель, черноволосый и усатый, легко, как пушинку, закинул его чемодан в багажник черного «мерседеса».
– Прекрасно, – прохрипел Григорий.
Ему было невыносимо душно даже в тени, под эстакадой огромного аэропорта, и хотелось скорее загрузиться в кондиционированный салон автомобиля.
– Женюшка, я уже в машине. Да, встретили. Да, все отлично, – позвонил он жене, едва разместившись на заднем сиденье.
«Мерседес» вырулил на автобан и набрал скорость.
* * *
Здания клиники должны были поражать современной архитектурой, но Григорию было не до того. Словно из-под воды, он вполуха слушал переводчика, беседуя с врачом, полноватым и слишком, как ему показалось, молодым для своей репутации. Обследование… Анализы… Почему снова? Ведь он все это сделал в Москве? Оказывается, немцы не только педанты, но и перестраховщики. Да ладно, черт с вами!
Он подписал кучу бумаг, веером разложенных на столе, оставляя на каждой размашистую подпись: «Г. Стрельников». Формальности казались сейчас нелепыми. Если умрет, то претензии предъявлять никто не будет. В брачном контракте с Женей ее полномочия, как супруги, были безжалостно кастрированы юристом и ею самой – так она хотела показать всему миру, насколько равнодушна к статусу своего мужа. «Гриш, плевала я на твое добро! Мне ты нужен!» А Стас? Этот только рад будет, если папочка «ласты склеит», по его же выражению. Парень шел вразнос, и Григорий уже устал бороться с этой бедой.
* * *
На третий день пребывания в клинике ему совсем поплохело. Врачи и медсестры, исключительно вежливые, но по-деловому отстраненные, старались сохранять видимость спокойствия, но получалось это не всегда. Да и к чему были их актерские потуги, если Григорий едва дышал, несмотря на пластиковую маску респиратора на лице? Он и сам прекрасно понимал, что может не дотянуть даже до операционного стола. То просыпаясь, то проваливаясь в забытье, он желал уже только одного – чтобы все поскорее закончилось.
Но немцы сдаваться не собирались, и к ночи ему полегчало настолько, что он смог заснуть спокойно.
* * *
Он стоит в управе, собираясь устраиваться на работу. Сидеть без дела оказалось невыносимо. Со времени Зоиной свадьбы, на которую он, от греха подальше, не пошел, прошло две недели, а они так еще и не виделись. Солнышко ласково лижет деревянный пол перед закрытой дверью отдела кадров, и Гришка нетерпеливо корябает доску носком ботинка, когда в коридоре появляется Зоя.
Она расцвела, повзрослела и похорошела. У Гришки даже дух перехватывает, когда он наталкивается на нее взглядом. С огромным трудом подавив желание броситься навстречу, он продолжает подпирать спиной простенок между окнами, но глаз так и не отводит.
– Гриша! – радостно восклицает Зоя.
Григория аж подбрасывает от звука ее голоса.
– А я все думала – зайдешь… – Она останавливается рядом, как будто ничего особенного и не произошло.
– А я думал, ты меня дождешься, – резко отвечает Григорий. Получается грубо. Его корежит от боли и обиды, а сердце лупит так, что Зоя должна слышать этот грохот.
Она удивленно смотрит ему прямо в глаза:
– Но я же тебе писала… Я же извинилась…
– Да что ты? – еще более грубо спрашивает он. – Что-то я никаких извинений не получал.
– Как же? – Зоя совсем теряется. – Я написала еще осенью, что встретила Сеню и полюбила. Я не умею обманывать, Гриша. Так случилось…
Она почти плачет – глаза увлажняются и становятся еще красивее.
Гришка сцепляет зубы и бормочет сквозь них:
– Не получал я такого письма. Ишь, честная какая. Меня любила, пока я рядом был, а как ушел родине долг отдавать, так другого полюбила, значит?
– Гриш, – Зоя уже шепчет, – я думала, что люблю. Я же не знала, как это бывает… И про письмо – не знала… Прости меня, пожалуйста!
– Уйди! Ненавижу! – шипит Гришка и выметается из управы сам, первый.
Ярость и обида рвут душу в клочья. Но его пугает другое: то, что единственным желанием остается прикоснуться к ее мягким розовым губам – и гори оно все огнем!
* * *
Григорий проснулся со стоном – отголоском того стона, что разбил ему сердце давным-давно, в
