Светлолунный сад - Каролина Карловна Павлова

пасть он жертвой тщетной,

Труда не кончив своего.

До их обид ему нет дела,

Ему не нужен их почет,

Лишь бы дойти, лишь бы всё цело

Осталось то, что он несет.

Несет, гонимый, роковое,

Таинственное благо он,

Несет понятье он святое –

Свободу будущих времен.

1862

Стихотворения неизвестных лет

«В толпе той беспечной…»

В толпе той беспечной

Средь грусти сердечной

Ты помысл мой вечный,

Мой сон наяву.

Но дальнего края

Ты гостья чужая,

Кого же, страдая,

К себе призову?

Нет часу покоя,

Измучен давно я

От злобного воя

От тайных обид.

Чего же ждала ты?

Страдания святы,

Как поздно пришла ты –

Смотри – я убит!

«Когда встречаюсь я случайно…»

Когда встречаюсь я случайно

С друзьями прошлых, лучших лет, –

Мне кажется, меж нами тайна

Всё то, чего уж больше нет.

Как связывает преступленье

Убийц, свершивших ночью грех,

Нас вяжет прошлое волненье,

Былая грусть и прежний смех.

Да: наши лучшие надежды

Убили мы в себе самих,

Мы разодрали их одежды

И спрятали богатства их.

И грустно нам напоминанье

О том, что утаили мы,

Что без креста и без названья

Лежит в могиле черной тьмы.

И, презря долгую разлуку,

Мы, встретившись, уже спешим

Пожать друг другу молча руку,

Не возвращаясь к дням былым.

Стихотворение, написанное совместно с Н. Ф. Щербиной автору «книги печалей»

Да! призванья есть благие…

И недаром, о поэт,

Времена познав крутые,

Свой несет тебе Россия

Благодарственный привет.

Нас враги одолевали,

Нам скорбеть не стало сил,

Мы веселью чужды стали;

Издал ты свои «Печали» –

И нас всех развеселил.

10 января 1856

Петербург

Поэмы

Двойная жизнь

Очерк

Our life is twofold: Sleep has its own world,

A boundary between thethings misnamed

Death and existence.

Byron[42].

Посвящение

Вам этой мысли приношенье,

Моей поэзии привет,

Вам этот труд уединенья,

Рабыни шума и сует.

Вас всех, не встреченных Цецилий,

Мой грустный вздох назвал в тиши,

Вас всех, Психей, лишенных крылий.

Немых сестер моей души!

Дай бог и вам, семье безвестной,

Средь грешной лжи хоть сон святой,

В неволе жизни этой тесной

Хоть взрыв мгновенный жизни той.

Сентябрь 1846

1

– А богаты?

– Кажется; имение порядочное, живут довольно хорошо, кроме обыкновенных суббот, дают несколько балов в течение зимы; он сам ни во что не входит, всем располагает жена; c’est une femme de tête[43].

– A дочь какова?

– Ничего нет особенного! Довольно хороша собой и, говорят, не глупа; да кто же теперь глуп? Впрочем, я с ней никогда ни о чем не рассуждал, кроме погоды и балов, но у ней, должно быть, недаром примесь отцовской, немецкой крови. Я всех этих немок и полунемок терпеть не могу.

– Партия хорошая?

– Нет! есть меньшой брат.

– А что ж у них делают по субботам?

– Да так, разговаривают; общество немногочисленное; вот увидишь.

– Ох! уж эти мне разговоры! не уйдешь от них.

Карета остановилась у подъезда большого дома на Тверском бульваре.

– Мы приехали, – сказал один из двух молодых людей, которые в ней сидели, и оба вышли и вбежали на чугунную лестницу; в передней взглядом убедились, что все изделье немецкого портного сидит на них как следует, вошли, поклонились хозяйке и оглянулись.

В нарядном салоне было человек с тридцать. Иные говорили между собой вполголоса, другие прислушивались, другие прохаживались, но на всех как будто бы тяготела какая-то обязанность, по-видимому довольно трудная, и им всем, казалось, было немного скучно забавляться. Громких голосов и споров не было, так же как и сигарок; это был салон совершенно comme il faut[44], даже и дамы не курили.

Недалеко от дверей сидела хозяйка на одной безымянной мебели, какими теперь наполняются наши комнаты; в другом углу стоял чайный стол; в его соседстве шептало между собой несколько премилых девушек; немного подальше, возле больших бронзовых часов, на которых только что пробила половина одиннадцатого, – очень заметная, грациозная женщина, утопая, так сказать, в огромных бархатных креслах, занималась тремя молодыми людьми, усевшимися около нее; они о ком-то говорили.

– Он нынче утром умер, – сказал один из них.

– Не о чем жалеть, – отвечала, с чрезвычайно милым взглядом, его прекрасная соседка.

– Однако, – промолвил другой юноша, улыбаясь, – он был хотя уже не так молод, но очень хорош собой, и хотя зол, но умен.

– Он просто был несносен, – сказала дама, – и красота его мне никогда не правилась: в ней было что-то сердитое.

– Кто умер? – спросила тихонько стройная, черноволосая, бледная девушка лет осьмнадцати, подходя к чайному столу и наклоняясь к одной из окружающих его барышень: – Кто умер, Ольга?

– Не знаю, – отвечала Ольга.

Черноволосая девушка села за стол и стала разливать чай.

Грациозная дама в бархатных креслах продолжала между тем свой искусственный тройной tête-à-tête[45]. Судя по словам этого разговора, он был довольно вял, общеместен, но судя по физиономии, улыбке и взглядам разговаривающих, – он был чрезвычайно оживлен и замысловат.

– Это кто, Cécile? – шепнула Ольга молодой девушке, разливающей чай.

Цецилия взглянула.

– Тот, что входит с Ильичевым? Я его имя забыла; он в первый раз приезжает к нам в дом; кажется, поэт.

Ольга надула спесиво губки и повернула головку на другую сторону. Явилось еще двое мужчин; один из них подвел другого к хозяйке дома, Вере Владимировне фон Линденборн, и представил. Она его приветствовала очень любезно:

– Я истинно рада,