Светлолунный сад - Каролина Карловна Павлова

Неотразимым ожиданьем

Кого предчувствует она?

Над кем склонились сикоморы?

Что в той тени блестит светло? –

Законодательные взоры,

Победоносное чело.

В ней помнит мысль о небывалом,

Невстреченного узнает:

Он отражен в ней дум зерцалом,

Как блеск звезды зерцалом вод.

Стоит он, полон строгой мочи,

Стоит недвижный и немой;

Он ей глядит очами в очи,

Глядит он в душу ей душой.

Какой вины, какой ошибки

Упрек нахмурил эту бровь?

На этом лике без улыбки

Какая грустная любовь!

Что ж деве в грудь легло так больно,

Как неизбежный приговор?..

Она идет – идет невольно

Через немеющий простор,

Туда, где властный и унылый

Тот взгляд сияет как призыв, –

И стала пред безвестной силой,

Главу покорную склонив.

И с уст его упало слово,

Печальней пенья дальных струй;

И будто бы чела младого

Коснулся тихий поцелуй.

2

В воскресенье утром Цецилия стояла перед своим зеркалом и спешила одеться, потому что уже пробило десять часов; к ней вошла горничная.

– Маменька приказали узнать, скоро ли вы будете готовы-с?

– Скажи, что я сейчас иду.

– Маменька приказали вам доложить, чтобы изволили одеться голучше и надеть белую шляпку. Они после обедни хотят ехать с визитами-с.

– Хорошо.

Она надела белую шляпку и пошла к матери. Через несколько минут обе сидели в нарядной коляске, и огромный лакей, захлопывая дверцы, закричал громогласно:

– В Шереметьевскую!

Помолясь набожно, Вера Владимировна отправилась с Цецилией, во-первых, к старой тетке, где надлежало просидеть с час, из уважения к летам и имению старухи бездетной. Там все было еще по-старинному: грязная передняя, болонки, лакеи в нанковых сертуках и горничные босые; все одно к одному, все в удивительно гармонической связи, внешнее и внутреннее, тело и душа. Урочный час кое-как прошел, мать и дочь сели наконец опять в свою коляску и понеслись далее, в другую сторону, в другой век, в другой мир, где были уже передние с коврами, важные швейцары и прислуга в перчатках. С топографическими познаниями дам, они прокатились вдоль и поперек по Москве – с Мясницкой на Арбат, с Арбата на Петровку – и напоследок вошли в кабинет Валицкой, матери любимой подруги Цецилии Ольги Алексеевны.

Валицкая, женщина очень богатая, женщина чрезвычайно строгая во всех своих мнениях и суждениях, вполне заслуживала уважение светского общества, для которого нет ни будущего, ни прошедшего. Она ревностно платила свой долг добродетели и нравственности, тем более что принялась за это несколько поздно, нимало не думав о подобной плате в течение лучшей половины своей жизни, но потом, убедясь в ее необходимости, она – надо ей отдать эту справедливость – с неимоверным усердием старалась внести вышеупомянутый долг со всеми накопившимися процентами.

Вероятно, нет никого довольно неопытного, чтобы удивиться тому, что Вера Владимировна, несмотря на свою всегдашнюю непорочность и на свои неумолимые правила, была в дружеских сношениях с Валицкой. Кому приходит на ум заботиться о том, какова была прошедшая молодость женщины, которая давно ведет жизнь самую пристойную и сверх того принимает лучшее общество, дает прекрасные балы и всегда готова оказать услугу своим друзьям? Строгий свет иногда так добродушен: смотря по обстоятельствам – он глядит с таким христианским чувством снисхождения на людей сильных, на женщин знатных и богатых! И притом, в аристократическом, образованном мире все угловатое так оглажено, все резкое так притуплено, на каждое уродливое и гнусное дело есть такие пристойные слова и названия, все так умно устроено для большего удобства, что всякий срам среди этих превосходных условий катится как по маслу, без затруднения и шума. Если бы какой-нибудь неуч упомянул в любом салоне о некоторых прежних приключениях Валицкой, он бы никого не нашел, кто б про них ведал, и получил бы в ответ, что это, верно, клевета, выдуманная насчет умной и милой женщины, которая в своей молодости была разве только, может быть, несколько ветрена. Вообще в собраниях светских не любят говорить о каком-нибудь разврате, вероятно, по той же причине, по которой в старинные времена не любили упоминать о черте, опасаясь его присутствия.

Итак, Валицкая среди этого цивилизированного общества была, как выражались на его иноземном языке, parfaitement bien posée[46]. Вера Владимировна же находила еще свои особенные выгоды в этом знакомстве. Тон салона Валицкой удовлетворял вполне ее желаниям; она знала, что нигде не отыщет круга более строгого и осторожного, что нигде Цецилия не могла быть безопаснее, что тут ей нельзя было услышать ни единого легкомысленного слова или намека. И опыт доказывал, до какой степени, – полагаясь на истину французской пословицы, что в доме повешенного не говорят о веревке, – Вера Владимировна была права, потому что у Натальи Афанасьевны Валицкой в этом смысле не упоминалось даже о ниточке.

Узнав о приезде Цецилии, Ольга Валицкая сошла поспешно в кабинет матери. Обе молодые девушки, расставшись накануне вечером, обнялись, как после годовой разлуки, сели на диванчик в углу, несколько минут пошептали вместе и потом опять вскочили.

– Maman, – сказала Ольга, – мы пойдем в мою комнату. – И она с Цецилией скользнула из дверей.

Вера Владимировна поглядела им вслед:

– Как Ольга похорошела! – заметила она.

– Cécile вдвое лучше, – отвечала Валицкая, – но надо пристально наблюдать за ее здоровьем, оно все еще несколько расстроено. Вы очень хорошо делаете, что не везете ее нынче на бал к княгине Анне Сергевне.

– Да, это благоразумнее; и я не поеду, хотя меня вчера княгиня очень просила. Какая милая и достойная женщина!

– Редко добрая мать, – сказала Валицкая.

– И счастливая мать, – прибавила Вера Владимировна: – князь Виктор замечательный молодой человек.

Лицо Валицкой сделалось важнее, и она возразила, потупя девственно взор:

– К сожалению, нельзя вполне одобрить его поведение.

– Конечно, – отвечала Вера Владимировна голосом, созвучным с нравственной интонацией Валицкой, – но не должно судить и слишком строго: где же найти молодого человека, который бы более или менее не заслуживал подобного упрека? Потом года берут свое, и добродетельная жена может совершенно исправить легкомысленного мужа.

Валицкая бросила сбоку на свою приятельницу мгновенный взгляд, который значил: ага! – и едва заметно закусила губы.

– Я сама думала не ехать на этот бал, – сказала она, – но Ольга меня упросила; ей чрезвычайно хочется видеть молодых, для которых он дается. Она такой ребенок! танцует и забавляется, как десятилетняя. Я этим, впрочем, очень довольна. Вы знаете, что я совершенно разделяю