На распутье - Леонид Корнюшин

— Оттуда, — кивнул Крюк-Колычев, присев на край лавки.

— Как там?

— Там, княже, голодуха, — ответил Грязной, испив из фляги для сугрева пару глотков горилки, — а будет ишо не то.

— Будет нам мать-сыра земля, Димитрий Михайлыч, ежели не спихнем рябого, — зло добавил Крюк-Колычев.

— И что вам от меня надобно?

— Явились, Михалыч, по твою душу — войди к нам в сговор, — понизил голос Грязной, — надо садить на трон другого.

— Кого, — спросил мрачно Пожарский, — тебя али Колычева?

— Достойные бояре есть, княже… — заметил Крюк-Колычев, уколотый его замечанием.

— У нас на спине шляхта и вор, а вы собрались менять царя! — высмеял их Дмитрий Михайлович, вставая. — Покуда мы будем выбирать — паны залезут в Кремль, посадят нам на шею Сигизмунда.

— Хочешь, княже, служить рябому лгуну? — спросил насмешливо Крюк-Колычев.

— Я служу не Шуйскому, а России. Какой ни есть, он царь, и не он привел под Москву шляхту.

Те вышли ни с чем, сев на коней, погнали в Москву, опасаясь угодить в лапы шляхтичей.

На рассвете князю Пожарскому лазутчик донес о подходе к селу Высоцкому отряда Млоцкого.

— Велика его рать? — спросил Пожарский, приходя, как всегда, перед битвой в неистовство.

— Как я поразглядел, княже, этот воеводишка имеет порядочное войско: у него супрочь нашей — двойная сила, — ответил лазутчик.

— Били и тройную, — сказал упрямо Дмитрий Михайлович, — бегать не по мне.

Один из дворянских сынков, присутствовавший при разговоре, заметил:

— Пошто ж, княже, рисковать? Города волынят, а мы, выходит, головы должны класть.

Пожарский, круто повернувшись к нему, выговорил жестко, будто высек малого кнутом:

— Что, ай по женкиным пуховикам нужа есть? Не стыдно языком-то молоть? Ты бы не позорил своего батьку: он, я знаю, был добрый рубака!

— Возьмешь пана, — кивнул куренной атаман Хвыль, лицо которого хранило не одну метину — следы вражьих сабель: Пожарский держал этого атамана при себе — как самого отчаянного. — Где казак пройдет — там уже и рогатому делать нечего: эти сучьи дети испытают моей сабли, — прибавил атаман.

— Любо, атаман! — сказал, надевая кольчугу, Пожарский. — Накрачей, подымай рать, — кивнул он начальнику наряда, исполнительному и доблестному — Дмитрий Михайлович знал всех своих ратников. — Чтобы ни одна душа не попала в руки шляхтичей. Пушки поставишь на опушке леса, а мы конницей погоним ляхов под твою картечь. Зайдем с тылу — будем ждать их возле Высоцкого. С Богом!

Светало. В селе Высоцком кричали как оглашенные петухи. Во мгле показалась польская рать, ощетинившаяся пиками конница, уже можно было разглядеть железные их шишаки{29}. Пушки ядрами выкосили первый ряд; тогда Млоцкий, разевая длинный рот, отдал команду поворотить коней, но его отряд не успел развернуться, попав под сабли рати Пожарского.

Князь Дмитрий Михайлович на своем рыжем аргамаке — то был добытый в бою трофей — рубился в самом центре, силясь пробиться к Млоцкому; срубив двух рыцарей — один, оскалив зубы, едва не поразил воеводу пикой, — Пожарский заспешил на выручку атаману Хвылю, и вовремя — над головой у того уже блеснула сабля ляха… Одному он напрочь срубил голову, другого сшиб, оглушил булавою. Поляки, бросив знамя и десять пушек, уходили по скату поля; Млоцкий огрел кнутом коня, бросив пику, уводил жалкие остатки отряда к западу.

— Ушел, каналья! Жаль! — Дмитрий Михайлович бросил саблю в ножны. — Молодцом, ребята! Вот это мне любо!

XII

В середине зимы 1609 года в тушинском стане усилилась волчья грызня. Табор, как потревоженный муравейник, кипел бунтарством. Все труднее становилось собирать для этой многоязыкой оравы припасы. Посланные сборщики, уходившие в волости грабить народ, сколачивали отряды. Они никому на свете не подчинялись. Новоиспеченные полковники говорили; «Мы сами себе цари. Нам никто не указ». Войско самозванца разъедала корысть, лютая вражда. Один тянул сторону царишки, другой кричал до посинения: «Наш царь пан гетман, а тому мы не подчиняемся». Рожинского на исходе февраля, изрядно поколотого в стычке под Москвой, едва живого привезли в табор. Гетман отлеживался в теплом новом доме. Распря меж ним и царьком пока утихла.

Вор на троне, верно, сидел некрепко. От самозванца отошли Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Городец, Кашин с Бежецким Верхом. Но вскоре пришла хорошая весть: Лисовский взял с раскату Вологду и Галич, опустошив их до того, что все разбежались. На север выступил воевода Вышеславцев, вскоре разгромивший наголову Тышкевича, взяв Ярославль и Углич. В это же время самозванец получил худое известие о страшной казни своего ставленника в Костроме — воеводы Дмитрия Мосальского. Тому отрубили руки и ноги, а обрубок кинули в реку.

Каждый день, с утра до вечера, у царька сидели советники — князь Звенигородский, мужчина сытый, с тугими щеками и бабьими ляжками, князь Дмитрий Трубецкой — с лицом кутилы и отчаянного игрока в судьбу-орлянку. Тихо входил похожий на мрачный призрак дьяк Сафонов. Этот был нем, как камень, а когда шевелил серыми длинными губами, то вор впивался в них, боясь упустить хоть одно слово, — дьяк предостерегал, что ему надо бояться не столько Василия Шуйского, сколько коварного гетмана. Гетман же не являлся. Оправившись от раны, надменный, налитый пивом, он сидел в покоях, якшаясь только со своими. Самозванец чуял заговор.

— Какой ты царь! — взорвался Рожинский, когда самозванец пришел к нему жаловаться. — Тебя все величают вором, и ты не надейся на польского короля. Всяк знает тебе цену.

— Как смеешь ты таким рассобачьим языком говорить с царем московским?!

В тот же день Звенигородский сообщил ему:

— Новгородцы отбили наступление нашей рати. Князя Семена Вяземского повесили.

Самозванец, к его удивлению, остался спокоен:

— Слыхал, что Шубник снюхивается со шведами. Из этой каши ему не вылезти.

Слуга доложил, что в таборе измена и государя просит торговец Соломон Гангус, поставщик провианта, сукон, пороху и снаряжения для войска.

— Кто этот Гангус? — спросил ворчливо Лжедимитрий.

— Торговый человек…

— Пусть войдет.

Гангус вошел, усердно согнув спину, проговорил с большой почтительностью:

— Имею честь приветствовать великого государя, истинного цесаря.

Мышиные глазки самозванца живо забегали, сверкнули огоньками — не то от удовольствия, что его так величали, не то от напряжения.

— Представ пред ваши светлые очи, хочу засвидетельствовать свое почтение и пожелание поскорее утвердиться на престоле отца своего.

— Не хитри, Гангус, со мною. Говори, чего ты просишь? — Самозванец хмурил свои захватившие половину его низенького лба широченные черные брови.

— Буду век молить за ваше величество, если соизволите дать мне охранную грамоту на беспошлинную торговлю. А уж я со своей стороны вашему величеству отслужу… Я уже сколько доставил тушинскому войску сукон, пороху и съестных припасов, и еще больше доставлю, не в пример тем сквалыжным панам — полковникам и ротмистрам. Но я — червь смертный, и у меня в Польше трое маленьких деток, а моя жена Сара, ваше величество, такая мотовка…

— Я дам тебе грамоту. Дам тебе поместье около Тушина, и если будешь ревностно мне служить, то возведу в княжеское достоинство.

— Уж я вашему величеству отслужу! — заверил Гангус, прикладывая руку к тому месту, где у него был вшит в кафтан узелок с бриллиантами и золотом, чтобы проверить, на месте ли он. — Может, по истечении времени, когда сядете в Кремле, я в своем имении по вашему царскому изволению построю синагогу?

Самозванец, нахмурясь, оглянулся на дверь.

— Про то, пан Гангус, рано говорить… — И он выпятил грудь, что делал всегда, давая понять об окончании аудиенции.

XIII

— Михайла, вся надежа на тебя. Езжай сей же час в Новгород. Добейся помощи от шведского короля. Проси у послов Карлуса пособленья. Сигизмунд — наш враг, враг и Карлусу. Нам погибель, ежели ты не добьешься от шведов поддержки войском. Заключим на любых условиях вечный союз со Швецией! Видит Бог, не нужно было дважды отвергать помощь короля Карлуса.

Скопин понял, на какой тяжелый шаг решился царь, бросив вызов Сигизмунду: польский король сидел близко, тогда как шведы находились за морем.

— Сигизмунд развяжет большую войну с Россией, — предостерег его Михайло Васильевич, — при нынешнем положении мы не отобьемся от него.

— Выхода у нас другого нету. С Богом! — Шуйский осенил племянника широким знамением.

Рослый, молодой, но уже прославленный во всей Московии племянник был люб и одновременно внушал опасение царю Василию: в нем он видел сильного соперника.