Очерки агентурной борьбы: Кёнигсберг, Данциг, Берлин, Варшава, Париж. 1920–1930-е годы - Олег Черенин

20 февраля Вер, встретившись с Бирком наедине, рассказал интересные подробности. Из его слов следовало, что Протце, а особенно он, Вер, буквально вытащили Бирка из лап гестапо, куда он угодил бы на основании сведений о попытке вербовки Флик-Штегером сотрудника гестапо Нуссбаума. Флик-Штегер показал, что задание привлечь последнего к сотрудничеству с советской разведывательной службой он получил от «русского генерала», с которым его якобы познакомил Бирк. Вер пояснил, что он и Протце не поверили показаниям Флик-Штегера, а посчитали, что последний по неясным причинам оклеветал Бирка. Этот эпизод, к счастью, для Бирка закончился благополучно. Такова общая канва событий, связанных с его участием в вербовке Флик-Штегера, заставившая, в конце концов, покинуть Германию[162].

Обращает на себя внимание ничем неоправданная доверчивость Протце по отношению к Бирку. Он почему-то больше верит ему, а не Флик-Штегеру, «засыпавшемуся» на попытке завербовать Нуссбаума. И это после того, как фамилия Бирка с подачи ставшего на путь измены участника операции «Трест» Опперпута-Стауница в свое время буквально «полоскалась» во всех средствах массовой информации как «агента ГПУ». Неужели опытного контрразведчика Протце, не доверявшего никому, могли убедить в невиновности неубедительные объяснения Бирка?

Скорее наоборот. Протце, как опытный профессионал, прекрасно отдавал себе отчет в том, что Роман Бирк, выступая посредником в контактах «генерала» (Бермана) с Флик-Штегером, не мог не работать на советскую разведку. Советский же агент полагал, что Протце не придал большого значения его участию в деле «генерала».

Известный американский специалист по истории германской военной разведки Ладислас Фараго, кстати, лично знавший Рихарда Протце в послевоенное время, в своей книге дал ему такую характеристику: «Лиса среди лис, не гнушавшийся ничем циник, он был старым профессионалом, считавшим человека виновным, даже когда его невиновность доказана. Но он мог быть приветливым и обаятельным. Его манера заключалась в том, чтобы делать и говорить неприятные вещи самым приятным способом. Он мог действовать с блеском, но только в делах, изначально не требующих разборчивости. Полностью поглощенный секретной работой, он был, пожалуй, единственным сотрудником Абвера, для которого не было ничего святого. Одиночка по натуре, Протце был не способен разделять ответственность или поручать работу. Все годы работы в Абвере он был одиночкой — самоотверженным, убежденным, скромным, но в то же время эксцентричным, не признающим авторитетов и в чем-то даже нечестным. Бывают люди, не ждущие похвалы за хорошо сделанную работу, а он, по его собственным словам, был не из тех, кого следует винить за ошибки. Этот принцип позволил ему пережить серию кризисов таким образом, что все его ошибки были забыты, а все достижения помнились»[163].

Через год после описанных событий Бирк рассказывал: «Впечатления о Протце и Вере: они слышали звон, но не знали где он. Решили сразу взять меня за жабры. И направить против Флика. Я сказал, что против Флика ничего не имею. Против меня они тогда не имели конкретных данных, и своим прямым вопросом Протце нас вовремя предупредил о большой неприятности и опасности. Я не мог спать, пока не получил сообщение, что Берман счастливо выехал из Германии. Ведь немецкая контрразведка в это время искала по всем пансионам и гостиницам советского генерала…»[164].

Будучи профессиональным агентом-разведчиком, Бирк интерпретировал прямой вопрос Протце всего лишь как отсутствие улик против него. Но последний, в силу своей специализации по борьбе с иностранным шпионажем, обладал опытом и менталитетом контрразведчика и, соответственно, не мог допустить столь грубой ошибки в виде фактического предупреждения подозреваемого о ведущихся в отношении него проверочных мероприятиях. Данных для начала глубокой разработки Бирка как советского агента у Протце было более чем достаточно. Так что в контексте описываемых событий «прямой вопрос» Протце Бирку с большой долей вероятности можно расценить как фактическое предупреждение о ведущейся проверке гестапо.

Какие цели он преследовал, выводя из-под удара гестапо Бирка? С этим вопросом напрямую связан ряд других вопросов, которые частично позволят прояснить мотивы действий Протце в прямых (через Дидушка) и опосредованных (через Скнара, Севрюка, Вера, Гесслинга) контактах с советской разведкой.

Вопрос первый: почему Протце так настойчиво искал возможность выхода на советскую разведку?

Вопрос второй: был ли фактически Рихард Протце агентом советской военной разведки, находясь на связи у Дидушка?

Возможно, утратив с ней связь и убедившись, что со стороны советских разведчиков попыток к ее возобновлению не предпринимается, Протце решил действовать опосредованно через Вера или Гесслинга. Истинных мотивов таких действий Протце мы никогда не узнаем, но высказать некоторые версии в виде предположений можем.

Первая: контакт с Дидушком был налажен в период активного военно-технического сотрудничества между Рейхсвером и Красной армией. Соответственно, давая согласие на сотрудничество с советской военной разведкой, Протце мог считать, что с его стороны никакой измены интересам государства и его службы нет, а фактическое сотрудничество могло быть прикрыто «фиговым листком» операций по обмену информацией.

Также нужно учитывать, что время его работы на советскую разведку совпало с жесточайшим мировым экономическим кризисом, самым слабым звеном в котором была послевоенная Германия. В тот период каждый выживал как мог, а профессионал разведки мог выжить, только предлагая себя в качестве информатора спецслужбе, желательно «дружественной». Возможно, что, утратив с отъездом Дидушка контакт с советской военной разведкой, он настойчиво искал его продолжения, чтобы поправить свое материальное положение.

Вторая: решая свои профессиональные задачи по борьбе с иностранным шпионажем, Протце использовал связь с Дидушком для пополнения своего информационного «багажа». Если принять за аксиому, что много разведывательной информации не бывает, можно допустить, что эта связь была для него действительно важной. Но, зная, какими первоклассными источниками информации Абвер располагал в Польше (Дидушок работал по странам Восточной Европы), некоторые сомнения в выделении этого мотива «сотрудничества» остаются.

Третья: как разведчик высшего класса, он смотрел далеко вперед, предполагая, что время активного военного и военно-политического сотрудничества Германии с Советским Союзом когда-то пройдет, а знания о советском разведывательном аппарате в Германии, подкрепленные личным опытом общения с советскими разведчиками, останутся. Все это позволит ему более эффективно бороться с «происками» советской разведки.

Четвертая версия носит сугубо «конспирологический характер» и серьезных оснований, подкрепленных конкретными фактами, под собой не содержит, но некоторые косвенные обстоятельства, связанные с предметом нашего анализа, все же заставляют ее упомянуть. Почему бы не предположить, что работа Дидушка с Протце как «агентом» советской военной разведки была лишь «ширмой», прикрытием для тайных контактов в рамках «серьезных деловых отношений» между группами высших офицеров Рейхсвера и РККА, а сами участники исполняли функции связных. Выше уже упоминалось, что Дидушок поддерживал контакт не только с Протце, но и тогдашним начальником Абвера Фердинандом фон Бредовым.

В этой связи также следует помнить, что самым интригующим и загадочным обстоятельством в воспоминаниях Кривицкого является его упоминание о том, что Дидушок из Соловецкого лагеря был этапирован на Лубянку не в связи с его «венскими похождениями», а по делу «заговора командиров кремлевского гарнизона». В такой формулировке можно говорить о его возможном участии в следствии по печально известному «Кремлевскому делу»[165].

Каждая из указанных версий имеет право на существование, но полной и истинной картины прошедших событий, скорее всего, восстановить не удастся, как по причине отсутствия документальных источников, так и по причине противоречивого характера самой специальной деятельности. Но тот факт, что в доступных источниках не содержится сведений о деятельности Протце против СССР и его разведывательных служб («подстава» Вера — единственный известный эпизод), заставляет признать версию о его «честном» сотрудничестве с советской военной разведкой как вполне вероятную. При этом зондажные попытки Протце восстановить утраченную связь с советской разведкой (Скнар, Севрюк, Вер, Гесслинг) категорично интерпретировать как операцию по проникновению в его агентурную сеть нельзя.

В этой связи заслуживает внимания, на первый взгляд не имеющее отношения к выяснению «истинного» лица Протце, замечание бывшего руководящего работника внешнеполитической разведки СД Вильгельма Хеттля о рассуждениях в различении понятий «государственная измена» и «измена Родине», имевших хождения в среде германского офицерства. Так, характеризуя деятельность адмирала Канариса как главы германской военной разведки, он пишет: «…между понятиями “государственная измена” и “измена Родине” была большая разница. Под первым они (Канарис и офицеры) понимали заговоры и выступления против режима, включая действия против главы государства. Под вторым — передачу государственных секретов противнику. Большинство офицеров было готово пойти на “государственную измену” и лишь немногие — на “измену Родине”»[166].