Земля - Валера Дрифтвуд

составляют примерный список различных необходимостей на следующий раз.

– Ещё утиных яиц привезу, – решительно говорит Брук, взглянув на Саврю. – Вон какая у вас девчоночка лесная тощая, сил моих нет. Пускай подкрепляется.

Хотя страфилям в этом возрасте и положено быть худыми да лёгкими, Ййр не перечит. Птичьи яйца Савре не повредят. Крылатое племя радо этому сытному лакомству.

– Ещё чего-нибудь нужно? Что забыли, парниш? – обращается Брук к бугайчику. Тот сперва мнётся, потом выдаёт вежливобезразличным тоном:

– Ничего… разве что книгу бы интересную – почитать в свободное время.

– Посмотрю, конечно. Книжек у меня много, только нет чего-нибудь по твоему вкусу, – извиняющимся тоном говорит Брук. – Тебе ведь нужно что-нибудь умное, серьёзное. А у меня в основном Барбара Картленд.

Брук посмеивается смущённо, разводит руками.

Сэм отводит глаза.

Ни за что на свете он не признается, что на книжке, которая так его выручила в часы вынужденного безделья и страдания, значится как раз это самое имя.

Глава 19

– Тогда сотворил царь чародеев такое злое колдунство, что не было от него ни щита, ни уворота. Ударил издали, из-за белой своей стены, в горло, в грудь, в живот, в лонную кость!

Не охнуло орчье живое тело, и рук не вскинуло, а легло на землю и стало землёй.

Встань.

Встань!

И рад бы, да никак.

Вместо мяса теперь – земля, земля, земля.

Вместо кожи – земля, земля, земля.

И во рту – земля, земля.

И по жилам не кровь – грязь.

И кости не кости – камни.

Да разве не встаёт земля дыбом, от гнева ли своего, от страсти?

Да разве земля не живёт, не пляшет и не поёт?

Да разве есть на свете сила, чтобы её одолеть?

Встал Сорокопут, смертный первенец, и напрево с обеими-двумя своими хаану крепко обнимался, и все три ватаги за ними пошли, на царский эльфивый дом.

За крепкими врагами, за меткими стрелками, за чужими клинками, за паучьим шёлком, за белым золотом, за подвальными пленниками и за жгучей брагой яблочной.

А царя ихнего Сорокопут руками умертвил. Дух из него выдавил и хребтину сломал.

Потому что сырую землю и грязь никакое колдунство не берёт и не калечит…

Голос-гармонь звучит почти песенными перекатами. Рине даже кажется, что тёмная сказка на самом деле и была орчьей песней, которую Ийр как умеет приспосабливает прямо на ходу под людской язык, чтобы всем можно было послушать.

Савря слушает сказку из своего угла, положив голову на подлокотник старенького дивана, и, верно, вникает в звуки чужой речи, насколько это возможно. Язык она осваивает прямо-таки феноменально быстро, но всё же страфили не знают ни царей с королями, ни пленников, не говоря уж о шёлке, браге и золоте. На Ййра она глядит неотрывно, будто любуясь.

Может быть, это свет масляной лампы в поздний вечерний час творит чудеса, а может, и волны глубокого грудного голоса, только орк за своим неторопливым рассказом выглядит странно значительным, необыденным, почти незнакомым.

Рина и сама не может похвастаться, будто от первого до последнего слова поняла сказку про Сорокопута. «Хаану», к примеру, орк никак не объясняет, но это слово, вероятно, обозначает то ли ближайших доверенных друзей и соратников, то ли любимых наложниц – забавно, что Рине на ум пришли два такие далёкие друг от друга толкования.

И особенно странно, что о собственной неволе и балаганной клетке Ййр рассказывал без особенного чувства – ровно, почти с усмешкой; а за этой сказкой орк живёт. Едва заметно поводит плечами, покачивается в такт, и на словах о «хаану» голос его глуховато дрожит, как от старого горя, а скупой рассказ о гибели неведомого эльфийского правителя окрашен чем-то вроде весёлой своенравной нежности. Таким тоном сама Рина могла бы, например, кокетничать с Сэмом, если бы только когда-нибудь вправду осмелилась.

Эти сбивающие с толку несоответствия заставляют Рину цепко всматриваться в орчье худое тёмное лицо, ловить отблеск бледного взора – и почти позабыть, что так пялиться вообще-то неприлично…

– Земля, ты, – произносит Савря. Короткие пёрышки у неё на голове и на шее приподняты и дрожат. – Ты – Сорокопут. Ты убиваешь врага!

– Не, что ты, – отвечает Ййр. – Я не самый тот. То давно было, давнее чем тысячу лет. Я от корня Сорокопута, это вот правда.

Сэм, за всё время сказки старательно отводивший взгляд от бледноглазого, подаёт голос из своего кресла:

– Но это же легенда. И потом, как ты можешь знать наверняка, если прошло больше тысячи лет?

– Легко знать, – возражает Ййр. – Мы все, Сорокопутовы отродья, маленечко землёй пахнем. Такой наш знак. И назвали меня Ййр-Земля, по старинной памяти.

* * *

Жизнь на острове идёт своим чередом, мешая воедино чудесное и обыденное – так лихо, что не всегда удаётся вот так спроста отличить одно от другого.

Натаскать воды из чернодонного источника – и отхлебнуть у крылечка прямо из ведра, среди лета поцеловав зимнюю стужу, так что заломит лоб: разом больно и весело, и будто прибавляет силы.

Сесть всем вместе за самый простецкий ужин – и наблюдать, едва не пронося пищу мимо рта, как Савря учится есть ложкой, если охота сегодня вышла недостаточно удачной.

Пойти проведать озорных ласковых коз – Рина уже почти не обращает внимания на их жутковатые морды – и вновь повстречать знакомых крылатых.

Отправиться с Ййром за липником или черетянкой, чтобы после развесить вороха сладковато пахнущих стеблей в тени под станционной горкой, на особых жердях, скреплённых вроде шалашика – и таких чудес навидаться, что не вдруг подберёшь слова! Густой и хороший липник растёт почти у самого дома Эри. В самый первый раз Рина только мельком успевает заметить, как что-то переваливается через высокий плетёный порог страфильего жилища и падает вниз, истошно вереща, прямо в рыхлую кучу прошлогодних листьев у самого ствола. Орк, не особо обеспокоившись, откладывает липник и идёт к жилому дереву. Вынимает из листьев барахтающегося страфилёныша – втрое меньше Саври, удивительно страшненького, целиком пушистого и пучеглазого.

– Эрино пискло, – говорит Ййр. – Не бойтесь, не затряхнулось. Они всё на задницу падают. А зады у них в этом возрасте край какие крепкие. Для таких случаев.

Сэм быстро фотографирует «пискло», а Ййр попросту подсаживает страфилёныша повыше на древесный ствол, и ребёнок, не проронив ни звука, принимается с изрядной ловкостью карабкаться к