Лабиринт - Яэко Ногами

конечно, догадываюсь, о чем там идет речь. Теперь ведь почти в каждом письме звучат антивоенные нотки. Это естественно. Если проверять письма с этой точки зрения, то, пожалуй, придется придираться ко всем подряд. Этак на. всех бы завели дела. Ну а поскольку речь идет о Марико-сан, не сомневаюсь, что она написала все без всяких выкрутасов и полу-намеков, со свойственной ей определенностью. Не так ли?

— Если бы только это, я бы так не беспокоился. Все было бы просто и ясно. Но тут есть еще одна вещь.

— Какая же?

— Странное дело...— Сёдзо замялся. Он как-то не мог сразу, вдруг произнести слова «господь», «богоматерь». Причины своей нерешительности он и сам в эту минуту не понимал. Возможно, дело было в том, что подобные понятия никогда не фигурировали в их студенческих беседах, да и не могли фигурировать. Поэтому ему не удалось бы произнести их сейчас с тем безразличием, с каким произносят иностранные архаизмы. Сёдзо избрал другую форму. 

— Есть люди, которых у меня на родине именуют «молельщики». Так вот Марико умножила собой их число. Правда, у нас там большинство буддисты, а она католичка. Видимо, это у нее еще с детства. Она ведь училась у католических монахинь. Поэтому нынешние бедствия и страдания пробудили в ее душе католические верования как своего рода тоску по родине.

— Так ведь психологически это совершенно естественно. Но при чем тут антивоенные взгляды?

— При чем? Для нее, очевидно, все дело в молитвах. Надо полагать, она решила, что если молиться за то, чтобы страдающие от войны во всем мире люди перестали страдать, чтобы прекратилось взаимное истребление лю-дей, чтобы все, кто на фронте, поскорее вернулись невредимыми к своим родителям, женам и детям, то молитвы эти непременно будут услышаны и все так и случится. Ты ведь знаешь, какой она становится отчаянной и упрямой, когда заберет себе что-нибудь в голову. Она тогда совершенно меняется.

— Да-a, писать, конечно, следует осторожно. Но зато как это типично для Марико-сан!

— Но и на этом дело еще не кончается. Ей мало того, что она верит сама. Она и нас хочет обратить в молельщиков. Ведь на фронте, рассуждает она, несомненно, обстановка еще невыносимее, чем в тылу. Поэтому она полагает, что было бы удобно и полезно, если бы и у нас здесь был такой же бог, как у нее, который внимал бы каждой нашей молитве и мог бы облегчить наши муки и страдания. Так она и пишет: удобно и полезно. Ее нисколько не смущает этот утилитаризм. Услышал бы это какой-нибудь благочестивый католик, он бы, наверно, пришел в ужас, а ей все нипочем. Вера, которую когда-то пытались ей внушить, преломилась у нее по-своему, сообразно ее характеру, и стала неким примитивом, верой в сказки. Теперь всеми действиями Марико руководит терракотовая богоматерь, что стоит посреди цветничка во дворе школы. Судя по тому, что она пишет, представление о священном писании у Нее самое смутное. Существенной разницы между богородицей и самим богом для нее не существует. Поскольку богородица — это мать господа Иисуса Христа, то, не сомневаюсь, Марико, так сказать, уравняла их в правах. Ну да Ладно. Самое же удивительное, что она точно таким же манером валит в одну кучу католицизм и социальную теорию. Короче говоря, она считает, что люди начинают своими руками осуществлять то, что бог стремится осуществить с помощью любви, и что это и есть социальная теория в действии. По ее понятиям, бог и люди должны действовать в этом направлении совместно — так сказать, сотрудничать друг с другом. Но людям свойственно совершать ошибки, они склонны к эгоизму, при первых же трудностях они легко теряют мужество. Поэтому бог должен быть их постоянным и надежнейшим советчиком. Таково ее кредо.

Если бы Сёдзо продолжил свои рассуждения, ему пришлось бы сказать и о том, что такое понимание социальной теории пробудило у Марико глубокую симпатию к Кидзу и покойной Сэцу, как воспоминание о богоматери, стоящей в школьном дворе, пробудило в ней веру, не менее наивную, чем ее социальные воззрения. Но тогда пришлось бы признаться, что и его самого Марико не считает «выбывшим из строя», то есть попросту переоценивает его.

Кидзу слушал молча и лишь время от времени, как бы в раздумье, покусывал губы. Сёдзо сразу узнал эту его старую привычку. Это означало, что Кидзу внимательно слушает собеседника. Лицо его в такие минуты начинало походить на мордочку терьера, и он до самого конца сдержанно слушал человека, не позволяя себе ни одного возгласа удивления. Как только Сёдзо замолк, он неожиданно спросил, помнит ли Сёдзо студента по фамилии Инаба, который со второго курса перешел на литературный факультет.

— Нет, не помню,— ответил Сёдзо.

— Этот парень поступил в университет, окончив колледж в провинции. Наставники у него были не наши, другие.— Под словом «наставники» разумелись различные группировки в студенческом движении, под влиянием которых находились те или иные негласно сочувствовавшие им студенты.— Перешел он как раз на философское отделение литературного факультета. Я о нем вспомнил в связи с твоим рассказом о Марико-сан. Этот парень был еще щедрее, чем Ода. Может быть, потому, что получал достаточно денег от родителей. Во всяком случае он помогал товарищам деньгами совершенно безотказно. Для меня он был настоящей золотой жилой. Но и спорить он умел изумительно. Хорошая у него была голова, он был чрезвычайно начитан даже в тех областях, которые никакого отношения не имели к его специальности. Все мы, бывало, удивлялись, откуда у такого паренька все это берется. Теперь, думая о нем, я прихожу к выводу, что повинна в этом его любовь к чтению и склонность к умозрительным построениям: он увлекся темой, которую можно было бы назвать: «Что будет потом»,

— Как так?

— Вкратце это значит вот что. Когда будет решена проблема хлеба, вместо нее, несомненно, встанут новые. Инаба интересовали проблемы, которые, по его выражению, «так и выпирают» из экономического учения. В одной из наших дискуссий, помню, он заявил, что положение Эрфуртской программы «Религия — частное дело»—это не столько оппортунизм, сколько глупость, нелепость. Провозглашать такую вещь, говорил он, значит не отдавать себе отчета в сущности религии. Мы с ним тогда проспорили почти целый вечер. Впрочем, возражал он отнюдь не с тех позиций, на которых в то время стояли анархисты.

— Точно не помню, но, кажется, по этому вопросу у Ленина есть статья...

— Да. Она-то и