Лабиринт - Яэко Ногами

фуражкам, отдавая честь ефрейтору. Прежде чем отправиться, кто-то из конвоиров помахал Сёдзо:

— Возвращайся скорей!

— Ждем тебя! — добавил другой.

Стараясь говорить по возможности бодро, Сёдзо кинул: — До свиданья, ребята!

Вчера после ужина Сёдзо удалось поймать на несколько минут Хаму. Он знал, что Хама утром тоже отправится в К., и решил признаться ему в своей тревоге и спросить, что Хама думает насчет этого вызова в штаб. Сёдзо находился в том душевном состоянии, когда человеку необходимо с кем-нибудь поделиться. Хоть с деревом, хоть с камнем... Быть может, удастся тогда спастись от леденящего страха, который сковал все его существо. Но разговор не продлился и пяти минут. Благодаря новому приношению Чэна Хама чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Когда фельдфебель Уэда выставил его от себя, он поселился в казарме вместе с солдатами, а говорить там было неудобно. Тем не менее чувствовалось, что сейчас Хама неспокоен.

Конвоиры удалились. Когда они остались вдвоем и стали перебираться через кучи мусора, он тут же спросил о том, о чем не мог заговорить в пути:

— Так ты говоришь, кроме письма, у тебя ничего нет на душе?

— Нет. Меня только это и беспокоит.

— Если бы к письму прицепились, его бы конфисковали. А ведь они тебе его в руки отдали, а теперь уж от него, верно, и пепла не осталось. Ты, по-моему, вчера вечером сказал, что бросил его в топку в бане?

— Да, я считал, что держать его при себе опасно, и сжег.

— Ну так чего ж тогда тебе беспокоиться?

— Верно, господин старший ефрейтор, но я опасаюсь, не написала ли мне жена опять что-нибудь неподходящее.

— А что там, собственно, было написано?

— Видите ли...

Сёдзо заморгал, точно утреннее солнце вдруг ударило ему. прямо в лицо. Что там было написано? Разве можно так вот, одним духом пересказать его содержание? Сёдзо замялся, и не только потому, что в письме было много такого, что вряд ли было доступно пониманию его собеседника. Но раз Хама спрашивает, нельзя отделаться молчанием. К счастью, нерешительность Сёдзо не рассердила Хаму, он по-прежнему благодушно смотрел на него. Скучаю, мол, приезжай скорее, вот было бы хорошо, если бы кончилась война. Наверно, так и написала. Во всяком случае не следует допытываться, что пишет человеку его жена. Так, вероятно, думал Хама, морща свой красный нос, типичный нос пьяницы.

— Женщины и без писем много лишнего болтают. Ты ей укажи — пусть впредь будет поосторожнее.

— Я уже написал, постарался ей строго-настрого внушить.

— Во всяком случае сожженное письмо — оно молчит. И нечего больше беспокоиться. Письма ведь теперь все реже приходят.

— Правильно. Однако...

Они шагали по шпалам, благо днем можно было не бояться поезда. Железная дорога проходила почти по самому центру города. Станционная зона находилась на небольшой возвышенности. Но все мосты и лестницы были сожжены. Поэтому, чтобы выбраться на улицу, тянувшуюся вдоль железнодорожной линии, они теперь шли по тропинке, которая вела от переезда по пологому спуску. У подножия этого склона тоже лежали руины и виднелись следы пожара. Дальше тянулся ряд, видимо, процветавших в свое время магазинов; под карнизами крыш, как и во всех китайских городах, красовались большие резные деревянные вывески. Аптека, мануфактурный магазин, кондитерская — у каждого входа своя особая вывеска, отличная от соседней по форме и рисунку, но пока не разберешься, трудно понять, где что продают. Однако сейчас вследствие еще более строгого контроля, чем в Японии, все лавки были пусты — хоть шаром покати. Только по вывескам их и можно было отличить одну от другой. На фоне развалин яркий орнамент на фасадах домов, оставшийся еще от стародавних времен, казался жалким и унылым и еще сильнее подчеркивал всю бесприютность этого пейзажа.

Улица была Довольно широкая. У перекрестка начиналась площадь, где стояло похожее на пулеметное гнездо цементное сооружение. Гарнизон, расположенный здесь вначале для охраны полевых складов и станции, из-за бомбежек перевели вместе со складами в холмистый район на окраине города. В самом же городе оставался лишь отдельно действующий отряд, главной задачей которого была охрана станции. Из расположения этого отряда и должен был отправиться грузовик. И действительно, здесь стоял большой грузовой автомобиль, окрашенный в желтый цвет.

Когда Сёдзо, спустившийся вслед за Хамой по склону, увидел еще издали машину, стоявшую на пустынном перекрестке, ему, находившемуся под властью навязчивой идеи, показалось, будто это конвойная машина. Он быстро повернулся к Хаме, уже не скрывая написанного на лице испуга, но тут же молча потупил голову. Со вчерашнего дня уже

второй раз он испытывал какую-то страшную нерешительность; так человек боится, что у него туберкулез, и в то же время не решается сделать рентгеновский снимок. То же самое выражение промелькнуло на лице Сёдзо, когда вчера он в отчаянии вдруг спросил фельдфебеля Уэда, зачем его вызывают в главное расположение части. Сейчас он мог бы в открытую спросить Хаму, но боялся ответа.

— Господин старший ефрейтор! — неожиданно для самого себя произнес Сёдзо, и голос его дрогнул.— Бывают ли случаи, чтобы простого солдата, вроде меня, вызывали в главное расположение части?

— Вообще-то нет. Впрочем, когда я служил в Шэньси, однажды, к нашему удивлению, вызвали сразу двоих.

— А зачем их вызывали?

— Раскрылось, что один из них, находясь в составе основного отряда, занимался воровством. А зачем вызывали второго, мы так и не узнали. Потом ходили слухи, что он был красным.— Последние слова Хама произнес ворчлив вым тоном. Малодушно отводя взгляд от взволнованного лица Сёдзо, который уже совсем перестал таиться, Хама снова притворно закашлялся. Но затем участливым тоном, как старший брат, добавил:—Ну, хватит, не расстраивайся! Приедешь на место и сам все узнаешь. По крайней мере ты ведь не вор!

Это верно. Верно, как и то, что Сёдзо никогда не бывал на Северном полюсе. А что, если с ним случится то же, что со вторым солдатом, о котором только что рассказал Хама? Сёдзо снова вспомнились глаза фельдфебеля Уэда, колючие, как кончики перьев. Вообще-то он еще раньше, когда находился в основном отряде, научился не обращать внимания на глаза Уэда. Со свойственной ему грубой откровенностью фельдфебель не скрывал ненависти, какую обычно втайне питают унтер-офицеры к своим мало-мальски образованным подчиненным. Искать тут иной-подоплеки— это просто мнительность. Так успокаивал себя Сёдзо,; Способствовало этому и чувство безопасности, которое давала военная форма, полностью изменившая его жизнь и надежно укрывавшая тайну его