Следы в сердце и в памяти - Рефат Аппазов

Но самым главным смыслом моей работы была, конечно, возможность обедать там, да ещё покупать и приносить домой две белые сайки, и всё это без всяких карточек. В душе я этим очень гордился. Эти сайки мы далеко не каждый день ели сами, чаще всего мама их обменивала на базаре на какие-то другие нужные нам продукты: картошку, масло, рыбу. На рынке существовал довольно твёрдый эквивалент. Если не ошибаюсь, за сайку можно было взять 1 кг картошки, 1 литр молока, четверть бутылки подсолнечного масла и т. д. Однажды мама меня послала поменять сайку на литр молока, что я и сделал без всяких трудностей. Но молоко оказалось козьим с изрядным специфическим запахом. Мама расстроилась и объяснила, что при покупке молоко надо пробовать на вкус, иначе можно опять нарваться на козье. Просить продавцов дать попробовать молока мне казалось неудобным и, кроме того, я боялся, что не смогу распознать молоко, отведав столь мизерную порцию. Поэтому в следующий раз я пошёл на заранее обдуманную хитрость. Подойдя к молочному ряду, я довольно громко спросил у стоявших здесь тётушек: "У кого есть козье молоко?" Две из них ответили, что у них козье молоко. Конечно, я купил молоко у других, заслужив от хозяек коз не очень добрый прогноз относительно будущей своей жизни: "Ты посмотри, какой хитрый! Вырастет, наверное, жуликом".

Работа в ресторане запомнилась в связи с ещё несколькими особенностями. Каждую неделю для всего персонала проводилась обязательная политическая учёба, игнорирование которой могло обернуться самыми печальными последствиями. Каждое занятие, проходившее обычно в помещении кухни, начиналось с переклички присутствующих. Староста группы зачитывал фамилии, и каждый, вставая, отвечал: "Здесь". Трудно сейчас вспомнить все темы наших занятий, но одна из них запомнилась на всю жизнь. Она называлась: "Шесть условий товарища Сталина". В ней шла речь о мерах по ускорению процесса по индустриализации страны и построению социалистического общества. На занятиях обсуждение шло туго, взрослым людям в такое тяжёлое время было, конечно, не до учёбы, даже если она посвящалась гениальным мыслям нашего вождя. Пропагандист, опросив нескольких слушателей, остался недоволен. Очередь дошла до меня. Я был подготовлен лучше многих, потому что в школе на уроках обществоведения мы это уже проходили. Мой ответ так понравился нашему ведущему, что он начал стыдить взрослых моих коллег, ставя им в пример меня. От этого я то краснел, то бледнел, весь вспотел и никому не мог взглянуть в глаза. С одной стороны, такая похвала льстила моему самолюбию и мне были приятны его слова, с другой стороны, я ощущал какую-то неловкость перед остальными, будто очень виноват перед ними. Я успокоился только тогда, когда после занятий два или три человека, заметившие моё состояние, подошли ко мне и сказали, что своим ответом я выручил остальных, до которых могла бы дойти очередь. Вообще, все сотрудники ресторана, с которыми приходилось иметь дело, относились ко мне дружелюбно, сочувственно, и может быть, поэтому я не особенно ощущал оторванность от своих друзей во время летних каникул.

Надо сказать, что и последующие летние каникулы я не оставался без работы. В следующем году все три месяца работал в гостинице, занимаясь вопросами прописки и выписки приезжающих гостей. Приходилось на каждого заполнять специальные бланки, заносить данные в домовую книгу, покупать и приклеивать в неё марки госпошлины, ходить с этими документами в милицию и т. д. Через год я работал в одном из санаториев города помощником культработника. В мои обязанности входила организация спортивных игр, которые ограничивались только волейболом и шахматами ввиду отсутствия и инвентаря, и других площадок. Кроме того, по вечерам в паре с баянистом играл на домре на танцплощадке. Вскоре, правда, это занятие пришлось прекратить из-за того, что аккордеон полностью заглушал звуки домры, ведь в то время электроусилителей к инструментам ещё не было. А во время последних моих каникул, между девятым и десятым классами, я всё лето играл в домровом ансамбле Ялтинской филармонии. В основном мы выступали на выездах в сборных концертах вместе с приезжими артистами различных жанров из многих городов страны.

Увлечение музыкой

Тут, видимо, надо рассказать о том, как я оказался на профессиональной сцене и как я отношусь к музыке. Это тем более уместно, что, пройдя от угла Аутской вдоль Набережной ещё несколько десятков метров, я оказался на углу Морской. Если по ней пройти чуть вверх, по правую сторону, немного не доходя до Виноградной (теперь, кажется, она называется ул. Чехова), можно увидеть небольшое здание, в котором размещался клуб "Медсантруд", то есть работников медико-санитарной отрасли. Почему-то ему не было присвоено имя какого-либо революционного деятеля или имя известного врача. Этот клуб и стал первой школой моей музыкальной жизни. Помимо небольшого кинозала в нём работали различные кружки: акробатический, тяжёлой атлетики, танцевальный, шахматно-шашечный и духовых инструментов. Как-то проходя мимо того клуба, я увидел объявление, оформленное в виде красочной афиши, уведомлявшее о том, что при клубе организуется бесплатный кружок струнных инструментов: балалайка, гитара, мандолина, домра. Это было то, о чём я только мог мечтать.

В течение ряда лет я просил отца, чтобы он купил мне скрипку. Я и сейчас не смог бы объяснить, когда и почему я так влюбился в скрипку. Скорее всего, желание на чём-то играть во мне присутствовало всегда, с малых лет. У некоторых наших родственников в Симферополе были небольшие кабинетные рояли, а у одного пианино. Стоило мне у них оказаться, я тотчас садился за инструмент и начинал подбирать одним пальчиком известные мне мелодии. Это занятие настолько увлекало, что меня нельзя было вытянуть во двор никакими играми. Но когда ещё мне не было и восьми лет, мы переехали в Гурзуф, а там никаких родственников, тем более с инструментом, у нас не было. Мне были доступны только пионерский горн и барабан. Видимо, именно в это время, поняв, что пианино совсем неосуществимая мечта, я загорелся идеей научиться играть на скрипке, и мои обращения к отцу стали всё более настойчивыми. Однако он лучше меня понимал, что скрипка без педагога, без обучения - это пустая трата времени и, не желая огорчать меня или совсем отбить охоту к музыке, не говорил мне "нет", может быть, в ожидании лучших времён. И вот уже в Ялте, когда мне исполнилось тринадцать лет, совершенно неожиданно отец подарил мне подержанную мандолину, которую купил по дешёвке на базаре. Моей радости не было конца. До этого я никогда не брал в руки подобного инструмента и не владел никакими приёмами игры на нём, не знал даже, как надо настраивать её. "Первую помощь" оказал сосед по квартире, армянский юноша по имени Саак, года на два старше меня, в семье которого все три брата играли на мандолине. Как только мне удалось подобрать "Во саду ли, в огороде", я лишился покоя. Через день подушечки трёх пальцев левой руки были в волдырях и играть стало невозможно, но и сидеть и ожидать заживления пальцев тоже было невмоготу. Пришлось бинтовать пальцы мягкими тряпицами, чтобы не так сильно чувствовать боль при нажатии на струны. Процесс привыкания был длительным, и я даже стал побаиваться, что кожа на пальцах у меня слишком нежная и никогда не загрубеет до нужной степени. Тряпицы, естественно, сильно мешали: то лохматились, то сползали, и тогда приходилось на открытых струнах тренировать лишь тремоло одной только правой рукой, правда, такого термина я ещё не знал. В таких муках прошло месяца два или три. Терпение было уже на пределе, когда волдыри всё же зажили, подушечки пальцев постепенно загрубели, и я мог упражняться сколько душе угодно. Видимо, это изрядно трепало нервы не только моим родителям, но и соседям, так как жили мы в коммунальной квартире, но я не помню, чтобы на этой почве возник какой-либо конфликт. Думается, что люди были то ли терпимее друг к другу, то ли просто добрее.