Следы в сердце и в памяти - Рефат Аппазов

Выйдя из магазина, я опять вспомнил об аптеке и, пройдя чуть назад, заглянул за угол. Там действительно, как и раньше, находилась аптека. К ней в течение всего времени, пока я жил в Ялте, у меня сохранялось какое-то настороженное отношение, которое возникло под влиянием нечаянно услышанного разговора между моими родителями. В этой аптеке работал хорошо знакомый моему отцу человек по имени Джемиль. Я и сейчас довольно отчётливо представил себе стройного, красивого мужчину с вьющимися чёрными волосами с заметной проседью. Он был, на мой взгляд, чуть моложе моего отца; во всём его внешнем облике сквозила подчёркнутая аккуратность. Взгляд его слегка прищуренных глаз был добрым и каким-то очень тёплым. После того, как я оказался рядом с отцом при одной из их случайных встреч, отец мне сказал, что Джемиль-ага - провизор, работает в аптеке. Для меня, владеющего русским языком в те годы довольно слабо, незнакомое слово "провизор" произвело очень большое впечатление, так как оно невольно ассоциировалось со словом "профессор", и я с первого взгляда проникся к Джемилю-ага большим уважением. Если дома нужно было какое-то лекарство и за ним посылали меня, я обязательно прибегал за ним только в эту аптеку, хотя другая аптека находилась буквально рядом с нашим домом, но там не было Джемиля-ага.

И вот через несколько лет после знакомства с ним из разговора между родителями я понял, что Джамиль-ага арестован. Через некоторое время мне стало также известно, что забрали ещё одного человека, на сей раз отца Мустафы, нашего хорошего товарища по школе. Эти сведения все знающие старались хранить в строжайшей тайне, хотя как можно было утаить исчезновение человека, и притом довольно известного, в таком маленьком городке. В поведении родителей тоже чувствовалась какая-то тревога. Улучив момент, я рассказал им об отце своего товарища и о том, что слышал их разговор о Джемиле-ага. Вопрос мой был прост: за что могли арестовать этих людей? Вместо ответа я получил сначала строгое предупреждение не интересоваться такими вопросами, но затем, поняв, что я могу на этом не остановиться, под большим секретом рассказали, что ничего определённого не известно, но в городе ходят слухи, что они могли быть арестованы за политические анекдоты. Я ни с кем об этом не должен разговаривать, ни у кого ни о чём не спрашивать, даже у ближайших своих школьных друзей, иначе навлеку беду и на нашу семью. Я понимал, почему они так беспокоятся: отец тоже любил бывать в кругу друзей, даже иногда приносил домой услышанные анекдоты. Мне, уже довольно взрослому юноше, было хорошо понятно без лишних слов, что в один прекрасный день мы тоже можем лишиться отца. Обстановка складывалась очень напоминающая карантин: в ближайшее время всех "заражённых" выявят и поместят в соответствующий "изолятор", но сколь долго продлится карантин - никому не было известно.

Мне было жаль Джемиля-ага и отца моего школьного товарища - Ахтема-ага, которого я хорошо знал и работой которого не раз восхищался. Это был человек чуть выше среднего роста, но удивительно могучего сложения. Его большая, совершенно сферической формы голова прочно сидела на мощной бычьей шее и была как бы слегка наклонена вперёд, как это бывает обычно у хороших борцов. Череп был абсолютно лыс, и казалось, что в него можно смотреться, как в зеркало. Я никогда не видел его в плохом настроении - работая, он всегда напевал какие-то мелодии. Ахтем-ага обладал колоссальным чувством юмора и был большим шутником. Когда он о чём-либо тебя спрашивал или что-то рассказывал, трудно было определить, говорит он серьёзно или подсмеивается, но шутки его всегда были мягкими, необидными. Я часто заставал его за работой дома, а раза два или три наблюдал, как он трудится вне дома. Он был, как принято говорить, кустарём-одиночкой, ни на какой службе не состоял, а занимался самостоятельно изготовлением вывесок для магазинов, кафе, различных учреждений, оформлял надписи на окнах магазинов, дверях ресторанов и т. д. Основная мастерская находилась в одной из комнат его трёхкомнатной квартиры в небольшом доме на улице Литкенса, почти против здания городского театра. Однажды я спросил у него, как называется его специальность, кто он по специальности, на что получил короткий ответ: "Живописец, - и, чуть погодя, добавил, - по нашему "Рессам", то есть то же, что и художник". Говоря честно, у меня были несколько иные представления о людях этой специальности, но свои сомнения я оставил при себе. Гораздо позже я понял, что, видимо, он был совершенно прав: ведь действительно, то, чем он занимался - одно из направлений декоративно-монументального искусства, носящее самый что ни есть прикладной характер. Ахтем-ага дома выполнял сравнительно небольшие работы, которые затем доставлялись и устанавливались в положенном месте. Пару раз мне удалось наблюдать, как на стекле делались "золотые" надписи. Раньше я думал, что они пишутся (или рисуются?) специальными красками, содержащими золотую пыль. Ахтем-ага делал не так. Стекло с обратной стороны сплошь закрашивалось масляными красками нужного фона за исключением самой надписи, затем на незакрашенные буквы или рисунки накладывалась тончайшая золотая фольга. Работа эта была очень тонкой и ответственной, так как от малейшего колебания воздуха или неосторожного дыхания фольга могла лечь не совсем ровно, могли образоваться морщинки. Ахтем-ага завязывал рот и нос марлевой повязкой, а нас просил отойти подальше и сидеть очень тихо, без разговоров, не шелохнувшись. Меня поражала толщина этой фольги. Казалось, что ничего тоньше невозможно даже представить себе.

Мы уже имели элементарные представления о строении вещества, о молекулах. Я решил, что толщина этой фольги и есть минимально возможная толщина вещества, так как она состоит из одного слоя молекул. Тоньше вещество уже невозможно сделать, потому что тогда пришлось бы молекулы расплющить, то есть уничтожить, а это невозможно. Эта мысль не давала мне покоя в течение нескольких дней, и тогда я решил спросить как-то на уроке физики у нашего учителя, можно ли сделать фольгу толщиной в одну молекулу и какую толщину будет иметь такая фольга. Он как-то странно посмотрел на меня, будто засомневался в моём здоровье, и ответил, что это дело будущего. Мой вопрос ему явно не понравился. В скором времени я сам позабыл об этой проблеме. Вспоминая сегодня этот эпизод, так хорошо сохранившийся в памяти, я ничуть не удивляюсь ответу учителя. В наших школах дипломированных учителей с высшим образованием явно не хватало, как и учебников на родном языке. Наш учитель вряд ли имел высшее образование, но в меру своих скромных сил и возможностей старался нас учить, обучаясь, возможно, и сам вместе с нами. Ведь учебников физики в наше время (как, впрочем, и сейчас) на татарском языке не было, и вряд ли в Крымском (или Симферопольском) Педагогическом институте выпускали учителей-предметников для национальной школы. Шевкет-оджа приходил на уроки с листочками, в которых содержался перевод очередного параграфа учебника физики с русского языка на татарский, и диктовал нам текст, одновременно что-то поясняя на доске. Перевод, естественно, был его собственный. Я ума не приложу, как же он справлялся с терминологией, без которой невозможно сформулировать ни одного закона. К сожалению, такие подробности мне не запомнились. Он же в нашем классе целый год преподавал и географию после того, как бесследно исчез Али-оджа, турок по национальности, которого мы очень любили и за знание предмета, и за увлекательнейшие рассказы, и за добрый, лёгкий характер. Я только могу высказать довольно достоверное предположение о том, что его исчезновение тоже было связано с политическими мотивами. Хорошо вспоминается один урок, посвящённый Первой мировой войне, когда он не мог скрыть своих симпатий к странам Малой Антанты, чем заразил и большинство из нас. А такие "уроки" в нашей стране даром не проходят.