Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне — весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.

Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.

Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.

Звонок в дверь.

— Христос воскресе! — закричал я вместо “кто там?”.

Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.

— Я очень добрая, мой отрок! — Нежная музыка речи.

Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.

Ободряющая улыбка.

Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений.

— Это мои детки! — заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко.

— Это мой брат! — глубокий щедрый половник.

— Это ты! — мечтательная вилка.

— Будь таким! — кошмарный нож с черной рукоятью.

Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет.

— Чщ, чщ, чщ... — Голая Аня повисла над детской кроваткой: — Чщ, чщ, чщ…

Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич:

— Время отступать!

Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся:

— Куда это вы?

— Не спешили бы… — протянула Аня с крыльца.

— Москва зовет! — Ульяна криво усмехнулась. — За все спасибочки! Ванька — красавчик! Всем чао какао! Ты идешь или нет? — пронзительно прикрикнула она.

— Сейчас. — Петя подступил к окну.

Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная.

— Дала. — Сказал он одними губами.

— Что?

— Дала! — выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. — Ладно, до скорого.

Опрометью побежал. Прихрамывая.

Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали.

— Здорбово! — В сад шагнула Наташа.

Лиловая отметина под глазом.

— Как ты, Наташенька? — спросила Аня.

— Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой.

Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула.

— Проспится кобель! — Траурная шелуха семечек полетела из-за ее плеча.

С безвольной мукой я проводил ее спину.

— Пока, Наташ! — крикнула Аня.

Калитка бахнула. Я уткнулся взглядом в эту серую старую деревянную калитку. Мое тело обмякло. Я вернулся в кровать и обнялся со своей простыней крепко-накрепко.

Лежал и думал: вдруг проснусь — синий?

Думая об этом тупо, заснул.

Меня не посетили сновидения. Блики и тени, мазки золотистого и сизого, секундные и нескончаемые промельки.

Я охнул. Аня сидела за столом у окна и, углубившись в неуклюжие дачные очки, играла на ноутбуке. Щелканье из пластмассовой тетради.

— Который час?

— Пять скоро.

— Ох, сколько же я спал? Почему так много?

— От страха? — Ее голос уколол презрением.

— А Ваня где?

— Спит в коляске.

— Наташа?

— Ушла недавно.

Голый, в шлепанцах, вышел во двор. Следы крови исчезли, но вокруг раковины было скользко от воды. Она стеклась в ямку посередине пятачка, и там образовалась лужица.

Включил воду. Прополоскал рот. Кровавый привкус ржави.

В воздухе росла тревога. Закричали наперегонки вороны. Дохнуло холодом, сладко и внушительно.

Дождя еще не было, это раззадоривало ворон. Они вопили, кружась, будто бы гадая, на чью перелететь сторону — старого или нового.

Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки.

Налетевший ветер работал рывками: сильный рывок и послабление. Рывок — и отпустило. Ветер делался холоднее, с очередным рывком он стал ледяным. Ветер был чистой жаждой — обморочной физической страстью перехода в другое измерение, где хохочут и сверкают водопады. Ясно было по этому ветру, что прогретая жизнь, вялая вырожденка, опротивела всей природе, что верхи, мрачные тучи, больше не могут, а низы, шипящие пышно травы, уже не хотят.

Но дождя так и не случилось. Дождь медлил. Слезки повисли на колесиках, как говорят в народе, а дождь все не шел.

Ночью младенец спал худо. Он просыпался, бормотал что-то, всхныкивал, затем умолкал, чтобы опять хныкнуть. Или затягивал неутешный, раздирающий плач, который мощнее любых призывов и просьб. Аня бросалась к колыбели — лишь бы остановить, укачать этот звук.

За окном свистал ночной вихрь.

— Я выгоню ее, — сказал я и погладил Аню по колючкам. Чуть-чуть поотросли.

— Да брось, она не со зла.

— Со зла. Ты ее боишься? Ты боишься ей слово сказать поперек!

— Не боюсь.

— Боишься!

— Не боюсь… Ну даже если боюсь. И что?

— Почему ребенка мы отдаем в ее руки? Послушай, в поселке полно бабусь, они будут рады за меньшие деньги нянчить.

— Где они? Кто они? Приведи мне такую бабусю! Ты не слышал, как она поет? Она пела, и Ваня засмеялся. Он потом во сне смеялся. Песни прекрасные, мы их вместе пели. Я языка не знаю, но подтягивала, голосом подыгрывала.

— Зачем нам — цыганка? Они детей крадут.

— Молдаванка.

— Они все цыгане.

Гром откликнулся за окном. Он прозвучал как-то пародийно, и мы с Аней растроганно рассмеялись. Поцеловались. Длинно и мокро.

Мы барахтались, не останавливая поцелуй. Мы извивались на простыни немым и шуршащим узором.

На улице свистало, выло, трещало. Что-то истерично стукнуло. Ветер зашумел с такой тональностью, как будто включили душ. Я подошел к окну, высунул руку в форточку, но звук оказался обманчивым: дождя не было. Ветер хлестал по руке, покалывая, как газировка.

Я вернулся в кровать.

— Ты права: рак крови, — сказал сухо.

— Ты узнал? — Она приподнялась на локте и заглянула в мое лицо, быть может во тьме показавшееся чужим. — Горе какое! Здоровый мужик — и вдруг.

— Да, природа человека загадочна. Любая природа…

Она перебила:

— Хоть в сознании?

— Да. Папа говорит, что он улыбался. У него лицо сияло. Он причастился и был счастлив.

— Все, хватит, замолчи, пожалуйста! Их же лечат, таких больных. — После минутной паузы, когда я успел подумать, что она уже провалилась в дрему, Аня с неожиданным энтузиазмом прошипела: — Главное, чтобы с нами все было в порядке!

— Это ты от Наташки понабралась.

— А?

— Скучно так жить, — сказал я. — Есть люди — агенты природы. Знаешь, почему в Югославии была такая кровавая резня? Почему кровав Кавказ? Там слишком много природы. Селяне, живущие в одном ритме с природой, пустят ножи в любую секунду в любое мясо. Без сомнений. На фоне лугов, лесов и гор их движения слепы и точны, как сама природа. Они различают душок жертвы и опасную вонь сильного. Вместе с природой они любят цветущее, румяное, дикое, громкое, хамское, напористое — все, в чем весна и лето. Отвергают сдержанное и рыхлое, ледяное и плаксивое, разорванное и рассыпанное, желтое и бледное — осень и зиму. Быть как весна, как лето! Особенно это относится к женщине. Женщина, как земля, должна быть податлива и плодоносна.

— Вот! — Аня заворочалась. — Наташа говорит: детей она хочет троих. Ты только не обижайся, Наташа мне очень близка… Она хорошая. Она очень любит Ваню! Она с ним умелая. Она на язык грубая, но это все шутки. Ты слишком заморачиваешься! Если с ней ладить — то чувствуешь себя в покое.