Белый олеандр - Джанет Фитч

Мы доехали до Вентуры, свернули к каньону Колдуотер. Изгибы дороги были похожи на переливы саксофона. Машина словно вторила им, двигалась им в такт, взбираясь и съезжая по холмам несущейся мимо долины, мимо ранчо, белых блочных домов, черных кипарисов, посаженных скучными рядами и геометрически подстриженных. Наконец мы поднялись в Беверли-Хиллз.

Здесь росли древовидные папоротники и бальзамины, стояли дома с двустворчатыми дверями, идеально ровные зеленые газоны, как бильярдные столы. Из людей попадались только садовники с распылителями в руках. Мы были совершенно свободны. Ни детей, ни работы, ни приемных матерей, — только скорость, красота и чувственное дыхание саксофона Колтрейна. Кто посмел бы нас тронуть?

Оливия припарковалась у гостиницы на Родео-драйв, и мы пошли вдоль дорогих магазинов, заглядывая в окна. Свернули в бутик, до того роскошный, что перед ним стоял швейцар. Оливия выбрала черную сумку из крокодиловой кожи и купила ее. Мы пошли дальше. Она хотела купить и мне что-нибудь. В следующем магазине были свитера, шарфы и вязаные шапочки. Оливия провела по моей щеке шерстяным рукавом. Изумительная мягкость. Я поняла, что до этого не представляла себе возможностей материального мира.

— Кашемир. — Она улыбнулась, сверкнув зубами. — Нравится?

Я только вздохнула — цена уже мелькнула перед глазами.

— Молодец. Только не персиковый. — Она вернула свитер продавщице, девушке лет восемнадцати. В этом магазине витал запах денег, сладкий, как прекрасный сон.

— Цвет морской волны. — Продавщица несла другой, с витым орнаментом.

— Слишком яркий, — сказала я.

Оливия поняла. Она достала с полки еще один, приглушенного голубого цвета, без витых «косичек». Я примерила. Свитер подчеркнул мои глаза, которые стали как две ягоды голубики, оттенил нежный румянец. Он и сейчас лежит у меня в комоде, уже не такой роскошный. Свитер стоил пятьсот долларов. И глазом не моргнув, Оливия отсчитала сотенные.

— Настоящие вещи стоят того, — объяснила она мне. — Смотри, как он сделан, — вывернув свитер, она показала мне, что он связан цельной кокеткой, без швов на плечах. — Ты его всю жизнь будешь носить.

Настоящие вещи. Я училась их отличать, идя за Оливией из магазина в магазин. Серебряный браслет от Георга Йенсена. Керамика «Роблин», горшки и вазы. Магазины были как церкви, где поклонялись настоящим вещам. В них слышались приглушенные голоса женщин, предлагающих штойбеновское стекло, шарфы «Эрмес». Обладать настоящими вещами значило самой стать настоящей. Я потерлась щекой о свитер, пушистый, как голубой персидский кот.

Оливия повела меня обедать в ресторан с уличными столиками под зонтами в желто-белую полоску. Наш обед состоял только из закусок: устриц, гравлакса, карпаччио, салата из сердцевины пальмы. Она объясняла мне, как готовится каждое блюдо, потягивая из тонкого бокала холодное белое вино и пробуя то одно, то другое, аккуратно поддевая вилкой кусочки. Я в жизни не видела ничего более грациозного, чем Оливия за столом. Будто все время мира принадлежало ей.

— Жизнь всегда должна быть такой, — вздохнула она. — Как ты думаешь? Она должна быть похожа на неспешную беседу за хорошими блюдами. К сожалению, большинство людей на это не способны. — Она покачала моим пустым стаканом, показывая его официанту. — Как только начнут что-нибудь делать, стараются поскорее закончить и взяться еще за что-нибудь.

Официант налил мне еще воды.

— Один человек водил меня в лучшие рестораны, — продолжала Оливия. — Когда мы заканчивали десерт, он вставал и говорил: «Ну, куда теперь поедем?» И мы ехали в другой ресторан, где он съедал еще один обед — целиком, от супа до сладкого. И так иногда три раза подряд.

Она отрезала кусочек гравлакса, положила его на черный хлеб, аккуратно полила укропным соусом и съела так, словно это была последняя в мире еда. Я старалась ей подражать, есть так же медленно, так же изящно пробовать сырую розовую рыбу и грубый, чуть кисловатый черный хлеб с какими-то специями на корочке, разными, как краски на палитре, как звуки в мелодии.

— Симпатичный мужчина. Умный, богатый, как Крез, — сказала она, трогая губы салфеткой. — Но жил, как солитер. — Она рассматривала на свет соломенное вино, словно в нем была разгадка мужской ненасытности. Покачала головой, словно не обнаружив ее. — Чудовищный вес, триста фунтов, наверное. Очень несчастный человек. Я всегда ему сочувствовала. Бедный мистер Фред.

Мне даже не хотелось представлять ее под этим огромным мужчиной, торопливо продирающимся в нее, вечно спешащим.

— Как вы с ним познакомились?

— Я работала в кредитном отделе одного из его банков. — Оливия отогнала пчелу, заинтересовавшуюся ее бокалом.

Представив себе Оливию банковской служащей, я расхохоталась. За столом с девяти до пяти, в габардиновом костюме и стандартных «лодочках», обед в «Суп эксчейндж».

— Наверно, вы шутите.

— Конечно, а ты как думала, я всю жизнь прогуливалась по Ван-Найс-бульвар такой милашкой в заячьем жакетике? У меня финансовое образование. О, я все знала о деньгах, кроме того, как прибрать их к рукам. Тогда я выплачивала кредит за «хонду», платила за квартирку на бульваре Чандлер, как все остальные.

— И этот большой человек спас вас от самой себя?

Оливия вздохнула.

— Бедный мистер Фред. В прошлом году он скончался от сердечного приступа. Все досталось его брату. — Она пожала плечами. — Хотя на что еще может рассчитывать человек, который ест потри обеда подряд?

Сидя за столом у Марвел, я смотрела, как они все едят. Подносят вилки ко рту, не глядя, уставившись в телевизор, не обращая внимания, что на тарелке — тунец или кошачьи консервы. Я стала учиться готовить. Сказала Марвел, — может быть, стану поваром, это хорошая работа для женщины. Моя фигура начала понемногу округляться, ребра скрылись, четче обозначилась талия. Любуясь в зеркале пополневшей грудью, я представляла, как Рэй смотрел бы на нее, накрывал своей искалеченной рукой. Мне нравилось, как она колышется, когда я иду по улице. Марвел говорила, это просто переходный возраст, выпендреж, как она это называла. Но это было не так. Я стремилась вырасти как можно быстрее, жадно желая стать женщиной.

13

Лето, я изжарена, как котлета. Уже к девяти утра наступающая жара вызывала ужас. Оливия брала меня на прогулки в своем «корвете», вверх по сто первой и дальше по одному из каньонов — Топанга, Канан-Дьюм, — на пляж. С него мы сворачивали на магистраль вдоль побережья, ветер холодил открытую солнцу кожу, парни из соседних машин что-то кричали нам. Мы не обращали внимания. Никогда еще я не чувствовала себя такой красивой и бесстрашной.

Иногда она готовила кувшин ромового пунша и ставила бразильскую музыку — Милтон Насименту, Жилберту Жил, Джобим. Особенно интересно было монотонное пение Аструд Жилберту — она словно качалась в гамаке и пела ребенку колыбельную. Мы сидели в большой комнате на полосатой кушетке, ели манго и ветчину, рассматривая бразильские фотографии Оливии. Над головой медленно вращался вентилятор. Она произносила названия городов с шипящими португальскими согласными: Рио-де-Жанейро, Итапарика, Ресифи, Оуро Прето, Сальвадор. Радужные краски колониальных городов — темнокожие женщины в белых платьях пускают свечи в море. Оливия на карнавале, в усыпанном блестками платье с разрезами до подмышек, растрепанные вьющиеся волосы. Она была за руку с белым мужчиной, загорелым, с серо-голубыми глазами.

— Ты была бы в восторге от карнавала, — сказала она. — Три дня бы плясала без передышки.

— Я ненавижу толпу. — Язык едва ворочался от пунша, сладкого и крепкого, как удар кирпичом. — Всегда боюсь, что меня затопчут.

— Это случается. — Оливия кивала в такт самбе. — На карнавале лучше не падать.

Через несколько минут она пошла танцевать. Я легла на кушетку и смотрела на нее — с шарфом на голове, в обернутой вокруг бедер юбке. Она легко двигалась в сложном ритме самбы. Я представила, как она. покрытая только блестками и потом, танцует под южным солнцем в такт с огромной толпой, пахнущей ромом, манго и «Ма Грифф». Волны музыки пробегали по ее телу, розовые ступни делали маленькие, словно неуверенные шаги, высоко поднятые руки качались, как пальмы. Сотни тысяч людей всех цветов кожи, огромная, пульсирующая под солнцем толпа.

— Потанцуй со мной, — сказала она.

— Не умею. Я же белая девушка.

— Не надо говорить «не умею», — улыбнулась Оливия, двигая бедрами, как поток, огибающий камни. Взяла меня за руку и стащила с кушетки.

Неуклюже топчась перед ней, я старалась копировать ее движения, но, даже пьяная, понимала, насколько смешны были мои попытки. Ее тело двигалось сразу в десяти разных направлениях, гибкое, словно лента. Оливия рассмеялась, прикрыла улыбку ладонью.