Сестра Ноя - Александр Петров

— А ты представляешь, Юра, каково мне‑то было узнать, что девушка, которую я с детства любил, – моя родственница, двоюродная сестра! А бабушка Дуся, которую я видел чуть ли не каждый день, – моя родная бабушка! Ты понимаешь, мы ведь с Машей как по лезвию бритвы ходили, благодаря этим красным конспираторам. Мы ведь были молодыми юношей и девушкой. Знаешь, могло бы и до греха дойти. О, ужас!..

— А что, разве не дошло? – ехидно поинтересовался Юра.

— Да ты что! – Меня аж передернуло. – Нет, слава Богу! Нас Господь как‑то оградил от этого. А то бы… Срам и позор на всю жизнь. Я ведь до сих пор Машу люблю, как никого и никогда. …Теперь, конечно, как сестру и только.

— Ага, ты это внуку будущему расскажи, – улыбнулся Юра. – Посмотрел бы ты на вас с Маней со стороны. Ну, вылитые Ромео и Джульетта. Как только Витька вас не репрессирует!

— Ох, и остолоп же ты! – рявкнул я в сердцах. – Прости…

— Ладно, пришли. Давай, соберись. Надо соблюсти уважение и такт.

— Ты это мне или себе говоришь?

— Обоим!

Звонили мы с Юрой минут пять. Дверь никто не открывал. Мы возмущались и снова звонили, пока я наудачу не толкнул дверь, и она не распахнулась сама собой. Это в психиатрии называется, кажется, «ломиться в открытую дверь». Вошли, переобулись в заботливо приготовленные шлепанцы, огляделись. Юра проворчал: «пижон недобитый» – видимо адресуя характеристику Борису, и хлопнул себя ладонью по губам. Бабушка сидела в своей комнатке на кровати перед иконами и отстраненно молилась, тихонько подвывая. Средний братец в изысканно–мятом белом костюме стоял на балконе и кричал в трубку телефона, вероятно, чтобы услышал весь двор: «И почем у вас в Лос–Анджелесе поужинать в ресторане? Так недорого? Ах, это в эконом–классе. А в приличном заведении? Ничего себе! А покерные столы там есть? Найдешь? Хорошо! Ладно, прости. Ко мне тут бизнес–партнеры пришли на переговоры. Созвонимся!»

— Простите, бывший сосед снизу, – Борис показал пальцем в пол, – очень умилительно ностальгирует и зовет в гости. В Лос–Анджелес. Арсений, поедем?

— Ты что, правда поедешь? – спросил Юра.

— Почему нет? Можно.

— А бюджет выдержит?

— Да у меня никогда особых трудностей на финансовом фронте не было.

— Всё мошенничаешь, картежник?

— У нас в семье у каждого свои пристрастия: у Юры – барак, у Арсения – Маша, у меня, скажем так, налогообложение нетрудовых доходов. Или если хотите, экспроприация экспроприаторов, как говаривали наши отцы–коммунисты. Ладно, давайте к столу. Бабушка велела накрыть в столовой.

В просторной кухне–столовой на самом деле красовался праздничный стол. Тут имелись парящая горячим супница и казанок для плова, в салатниках – солёные грибы, огурчики, капусточка; на тарелках – колбаска, сало, сыр; на широком блюде переливалась лимонно–оливковой росой свежая зелень; в хрустальных графинах – водка, коньяк и вина. Пока мы рассматривали гастрономическое великолепие, Борис под руку по коридору вёл древнюю старушку в платочке на голове, одетую в черное платье в горошек, длиной до пола, в толстенных очках на крючковатом носу в желтых старческих прожилках. Бабушка с нами поздоровалась, рассматривая каждого в упор, подрагивая щекой, и жестом пригласила сесть. Сама шепотом стоя прочла «Отче наш», перекрестила еду и, опираясь на руку внука, села на резной старинный стул, явно из антикварного салона.

Передо мной на стене висела черно–белая фотография в рамочке, там стояла вполне молодая бабушка Матрена, невероятной красоты и благородства, а рядом сидела на стуле милая женщина в белом платье с четырехлетним Борей в матроске. Все очень красивые и веселые. Перевел взгляд на нынешних родичей: бабушка совсем ветхая, но в ее чертах до сих пор просвечивает благородство. Ну а Борис, хоть и хорохорится, хоть напевает «не расстанусь с комсомолом, вечно буду молодым» – а все‑таки постарел, поистаскался… А Бориной мамы, увы, давно нет в живых: рак – рок нашего рода.

Бабушка прокашлялась и сказала хрипловатым голосом:

— Вот так, мои любимые. Мне уж почти сто лет. Нажилась досыти! А намедни был мне знак. Мамин голос мне сказал: готовься, Мотя, на днях тебя к нам заберут. Так что вот, простите меня, люди добрые! …Если чем обидела… – Бабушка пошарила рукой, наткнулась на плечо Бориса и сказала: – Неси гостинцы, Боря.

Борис выбежал в бабушкину комнату и с таинственным видом принес в столовую поднос, накрытый салфеткой. Бабушка потрогала рукой белую ткань и кивнула: давай.

— Вот, братья и сестры, – возгласил Борис, – бабушка сама подписала каждому коробку. Так что берите каждый своё и не забывайте, про осмотр коня и дареные зубы, гм–гм…

Юре достался старинный золотой перстень с ярко–зеленым изумрудом. Борису – старинная икона «Владимирская» в серебряном окладе с каменьями, а мне – золотой гвардейский крест, с царскими вензелями по белоснежной эмали. Бабушка прошептала: «где тут Арсюша?», я взял её большую теплую руку, она повернулась ко мне и сказала:

— Ваш папенька Стасик не велел мне сказывать про деда, братика моего героя. А мне сказали, что ты сам расследование учинил и все как есть вызнал. Так тебе за это – дедов крест, полученный из ручек самого Царя–батюшки. На память, значица, чтобы помнил дедушку своего и соответствовал.

Потом принялись выпивать–закусывать, а бабушка слушала наши разговоры и все Бориса переспрашивала, кто что сказал. Потом, видимо, вычислила главную траекторию нашей беседы и сказала:

— Простите меня, старую. Устала я чтой–та. А прежде чем на койку прилечь, вот что скажу. – Она замолчала. Потом прокашлялась и громко сказала: – Не знаю насчет вас, Юрик и Арсюша… А только Боря приютил меня и всегда заботился. А что такое молодому мушшине старуху древнюю на себе таскать!.. Так что за всё за это я Бориньке моему вымолю местечко в раю. Чтобы рядком со мной и братиком–героем. Вот так вота! А теперича шуткуйте дальше. А я отдыхать…

Засиделись мы до поздней ночи. Как всегда подшучивали друг над другом, только заметил я, что совсем другими глазами смотрю на Бориса. Как‑то после слов бабушки Марены он в моих глазах, прибавил в весе, что ли. Во всяком случае, уважать его стал больше. А, значит, и прощать тоже…

Домой вернулся за полночь. Заглянул в комнату мамы – там, свернувшись клубочком, спала Надя, зарывшись по макушку в одеяло. Я аккуратно прикрыл дверь и пошел с дозором дальше. На кухонной плите мною были обнаружены ранее отсутствовавшие: кастрюля с борщом, сковорода с десятком котлет, кастрюлька поменьше с гречневой кашей и совсем крохотная – с подливкой. Всё это весьма приятно, по–домашнему пахло! И подумал я, засыпая в своей убранной холостяцкой берлоге: а ведь женщина в доме – это не так уж и плохо!

Невойса, не бойся!

Тут‑то я догадался, что она добра и кротка

(«Кроткая» Ф. М. Достоевский)

Представьте себе, подносят вам в подарок цветок и говорят: «Между прочим, очень полезная герань, а уж как разрастётся и пойдут цветочки, просто глаз не оторвать» – разумеется, из самых лучших побуждений. Разумеется, это живой цветок, в горшке, чтобы обязательно с землей, корешками и с питательными смесями. Проводив гостей, рассматриваешь подарок повнимательней и видишь: а цветочек‑то на последнем издыхании, подвядший, скукоженный. То ли его в тени держали, не позволяя солнечному свету гонять по внутренним каналам жизненные соки, то ли неделями не поливали, то ли землю не удобряли. И понимаешь, необходимо его оживить, для чего требуется усиленный уход.

Примерно, таким цветком оказалась при ближайшем рассмотрении Надя Невойса. Не скрою, мне очень нравились три её особенности: аккуратность, кулинарные способности и смачная фамилия. В остальном же… барышня оказалась дикой и непросвещенной. Она не посещала церковь, не умела одеваться и как‑то выразить себя, как личность. Она будто растворялась в окружающем пространстве без остатка, пытаясь всегда быть в тени, незаметной и… вообще никакой. Вот поэтому, используя её дар подчиняться мужчине, я решил максимально проявить её лучшие качества, пока сокровенные.

Как‑то в шестом классе, кажется, сейчас и не вспомнить, классная руководительница подсадила ее ко мне за парту и сурово сказала мне: «Тебе задание государственной важности: вот это… недоразумение подтянуть по математике и по русскому!» После беглого тестирования Нади, я загрустил. Девочка вообще ничего не знала и при этом стеснялась меня и даже боялась, как мышонок матерого кота. Тогда я повел ее в парк и там, в обстановке народного ликования, объяснил тактику решения поставленной задачи. Я рассказал девочке, что сам ничего не знаю, мало что учу и быстро забываю, особенно если знания не имеют ежедневного практического применения.

Свою память я уподобил не мелководному озеру, из которого легко выуживать рыбешку, а глубокому колодцу, куда за водой необходимо долго спускать на черную таинственную глубину ведро на цепи, но – чудное дело! – всегда, когда нужно, мне удается без особых затруднений вытащить из глубин памяти, вспомнить нужное и сказать то, что от меня ожидают услышать. Что я делаю для этого? Да ничего! Просто меня научили молиться, и я давно уже каждый день обращаюсь к Богу за помощью. Научил я Надю Иисусовой молитве и Богородичной песне, проверил на следующий день, как она их усвоила – и дело пошло на лад.