Маленький друг - Донна Тартт

– Похоже на отравление. Наверняка это муж.

– Да не травил ее муж. Но, моя дорогая, это не самое странное, – Либби вежливо поморгала, сделала паузу, чтобы убедиться, что Гарриет ее слушает. – Видишь ли, у Виолы Гиббс была сестра-близнец. И самое-то странное то, что за год до этого, день в день… – Либби постучала пальцем по столу, – эта сестра-близнец вылезала из бассейна в Майами, и люди потом рассказывали, что у нее лицо исказилось от ужаса, так и говорили: исказилось от ужаса. Это многие видели. Она стала кричать и размахивать руками, как будто отгоняя кого-то. А потом никто и опомниться не успел, как она упала замертво.

– Почему? – растерянно спросила Гарриет.

– Никто не знает.

– Не понимаю.

– Никто не понимает.

– Не бывает так, чтоб на людей нападало что-то невидимое.

– А вот на этих сестер напало. На сестер-близнецов. С разницей ровно в год.

– У Шерлока Холмса было очень похожее дело. “Пестрая лента”.

– Я помню этот рассказ, Гарриет, но тут другое.

– Почему? Ты думаешь, дьявол за ними гнался?

– Я хочу сказать, моя сладкая, что мы очень многого еще не знаем и не понимаем, нам может казаться, что две вещи между собой никак не связаны, а связь есть – просто мы ее не видим.

– Думаешь, дьявол убил Робина? Или призрак?

– Господи боже, – встрепенулась Либби, нашаривая очки, – это что там такое творится?

И впрямь, внизу что-то случилось: послышались взволнованные голоса, Одеан испуганно вскрикнула. Гарриет с Либби бросились в кухню и увидели, что у них за столом, закрыв лицо руками, рыдает грузная старая негритянка с веснушчатыми щеками и рядком седых косичек. У нее за спиной заметно расстроенная Одеан наливала пахту в бокал с кубиками льда.

– Это моя тетенька, – сказала она, не глядя Либби в глаза. – Она напугалась. Сейчас успокоится.

– Да что стряслось? Может, позвать врача?

– Не. Она не поранилась. Просто напугалась. Какие-то белые мужчины по ней на реке из ружья палили.

– Из ружья? Да как же это…

– На-ка вот, покушай пахты, – сказала Одеан тетке, у которой грудь так и тряслась.

– Ей сейчас стаканчик мадеры куда полезнее будет. – Либби заковыляла к задней двери. – Я ее дома не держу. Сбегаю сейчас к Аделаиде.

– Нееее, – провыла старуха, – я непьющая.

– Но.

– Пожалста, мэм. Не надо. Не надо мне виски.

– Но мадера – это не виски. Это просто. ох, господи, – Либби беспомощно поглядела на Одеан.

– Она сейчас успокоится.

– А что случилось? – Либби прижала ладонь к горлу, тревожно глядя то на Одеан, то на ее тетку.

– Я никому не мешала.

– Но почему.

– Она говорит, – сообщила Одеан, – два, мол, белых мужчины залезли на мост и давай оттуда по людям из ружья палить.

– Кого-нибудь ранили? Позвонить в полицию? – выдохнула Либби. Тут тетка Одеан взвыла так, что даже Гарриет вздрогнула.

– Да что такое-то, господи? – Либби раскраснелась и уже сама была на грани истерики.

– Ох, пожалста, мэм. Не надо. Не зовите полицию.

– Да отчего же их не позвать?

– Да боюсь я их, господи ты боже.

– Она говорит, там был этот, Рэтлифф, – сказала Одеан. – Который из тюрьмы вышел.

– Рэтлифф? – переспросила Гарриет, и, позабыв про суматоху в кухне, все трое разом обернулись к ней – до того громко и странно прозвучал ее голос.

– Ида, что ты знаешь о таких людях – Рэтлиффах? – на следующий день спросила Гарриет.

– Что они убогие, – ответила Ида, мрачно выжимая кухонную тряпку.

Она шлепнула выцветшую тряпку на плиту. Окно в кухне было раскрыто настежь, Гарриет сидела на широком подоконнике и смотрела, как Ида лениво соскребает со сковородки чешуйки жира, оставшиеся от утренней яичницы с беконом – напевая что-то себе под нос, безмятежно покачивая головой, будто впав в транс. Гарриет с детства привыкла к тому, что когда Ида занималась монотонной работой – лущила горох, выбивала ковры или помешивала глазурь для торта, то двигалась как в полусне, и смотреть на нее было отрадно, как на деревце, которое покачивается себе туда-сюда на ветру, хотя, впрочем, еще это был знак: Ида не хочет, чтоб ее трогали. Если к ней в это время пристать с расспросами, она и рассвирепеть могла. Гарриет сама видела, как от Иды попадало Шарлотте и даже Эди, если они вдруг не вовремя принимались лезть к ней с какими-нибудь зряшными вопросами. Но случалось и так (особенно если Гарриет нужно было узнать что-то сокровенное или неприятное, выпытать какой-нибудь секрет), что она отвечала с невозмутимой прямотой оракула, будто под гипнозом.

Гарриет поерзала, подтянула коленку к груди, уперлась в нее подбородком.

– А еще что ты знаешь? – спросила она, сосредоточенно теребя пряжку на сандалии. – Про Рэтлиффов?

– Нечего тут знать. Ты их сама видала. Шныряли тут по двору на днях.

– Здесь? – переспросила Гарриет, растерянно помолчав.

– А то ж. Здесь-здесь… Да видела ты их, видела, – тихонько пропела Ида себе под нос, будто сама с собой разговаривала. – А ну как если козлятки маленькие заберутся к вашей маме в сад, то уж, бьюсь об заклад, вам и их, небось, жалко будет. “Смотрите-ка, смотрите. Смотрите, какие миленькие”. Глазом моргнуть не успеешь, а вы их уже всех приголубите, да пойдете с ними играться. “Иди-ка сюда, мистер Козлик, откушай сахарку у меня с ручек”. “Ах, мистер Козлик, ну ты и грязнуля. Дай-ка я тебя умою”. “Бедняжечка мистер Козлик”. А как поймете, – безмятежно продолжила она, не слушая удивленных возгласов Гарриет, – как поймете, что они только гадят да пакостничают, их уже и хворостиной не выгонишь. Одежду с веревок посрывают, клумбы все потопчут да будут тут всю ночь блеять, мекать да бекать. А что не сожрут, то раскрошат да в грязи изваляют. “Еще! Подавай нам еще!” Думаешь, они хоть когда-нибудь насытятся? Нетушки, нет. Но вот что я тебе скажу, – Ида скосила воспаленные глаза на Гарриет, – как по мне, так лучше пусть тут стадо козлов носится, чем Рэтлиффовы отродья будут возле дома околачиваться да без конца попрошайничать.

– Но Ида…

– Гадкие! Гнусные! – Ида скорчила гримаску, отжала посудное полотенце. – И глазом моргнуть не успеешь, как только и слышно будет: “Дай, дай, дай!” И того им подавай, и сего купи.

– Но это были не Рэтлиффы, Ида. Те дети, которые недавно приходили.

– Попомните мое слово, – смиренно вздохнула Ида Рью, продолжая мыть посуду, – маменька ваша одежки ваши и игрушки направо-налево им раздает, кто ни попросит, всем дает. А потом они и просить не будут. Зайдут и возьмут все, что хочется.

– Ида, это были Одумы. Дети, которые тогда во двор зашли.

– Всё одно. Можно подумать, эти плохое от хорошего отличат. А ну как если б ты росла у Одумов, – Ида помолчала, развернула кухонное полотенце и заново его сложила, – и твои бы мать с отцом в жизни пальцем о палец не ударили и с детства бы тебе, знай, говорили: грабь, воруй, невзлюби ближнего своего, так, мол, оно и надо? Хмммм? Понимала б ты чего в жизни, кроме грабежей и разбоев? Не понимала бы. Ты бы думала, что это самое милое дело.

– Но.

– Оно и среди цветных плохие люди попадаются, ничего не скажу. Но есть цветные, которые плохие, а есть, которые плохие, и белые. Но вот что я тебе скажу, некогда мне тут про всяких Одумов рассусоливать, равно как и про тех, кто только и думает, где его обделили и как бы ему у соседа чего украсть. Нет, сэр. Коли я чего не заработала, – Ида торжественно воздела к потолку мокрую руку, – и коли чего не имею, так того мне и не надо. Нет, мэм. Совсем не надо. Обойдусь.

– Ида, мне дела нет до Одумов.

– И не должно тебе до них быть никакого дела.

– Мне и нет, ни капельки.

– Вот и славно.

– Я про Рэтлиффов хочу узнать. Что ты…

– А про них я тебе вот что скажу: когда внучка моей сестры ходила в первый класс, они в нее кирпичами швырялись, – сухо сказала Ида. – А? Каково? И ведь взрослые парни. Кирпичами швырялись да вслед бедной девочке улюлюкали, мол, ниггерша да убирайся в свои джунгли.

От ужаса Гарриет и слова вымолвить не смогла. Не в силах поднять глаза на Иду, она все теребила ремешок сандалии. А услышав слово “ниггерша” – да еще из уст Иды – она густо покраснела.

– Кирпичами! – покачала головой Ида. – Это когда к школе новое крыло пристраивали. И уж, наверное, обгордились собой от этого, да только где это сказано, что в детей-то дозволено кирпичами бросаться? Покажи-ка мне, где это в Библии сказано – брось кирпичом в ближнего своего? А? Хоть весь день ищи-обыщись, не сыщешь, потому как ничего там про это не написано.

Гарриет почувствовала себя не в своей тарелке и зевнула, пытаясь скрыть смущение и неловкость. Они с Хили – как, впрочем, и почти все белые дети в округе – учились в Александрийской академии. Даже Одумы, Рэтлиффы и Скёрли готовы были морить себя голодом, только б не отдавать детей в государственную школу. И уж, конечно, семья Гарриет (как и семья Хили) ни за что бы не потерпела, если б кто-то стал кидаться в детей кирпичами – неважно, в белых или черных (или “серо-буро-малиновых”, как любила выражаться Эди, едва речь заходила о расовых различиях). И все-таки – и все-таки вместе с Гарриет в школе учились только белые.