Выше ноги от земли - Михаил Турбин

взлетало, то вновь падало на пол. Он старался разглядеть две тощие фигурки, которые тяжело, но упрямо несли его в койку. Мальчик, мой мальчик? Господи, дай сил попросить прощения.

Его подкинули на мягкое. Илья понял, что очутился в постели. «Простите меня», – говорил он, но его не понимали и отвечали наперед: «Спи, папа, спи».

– Э-э-й! Подъем! Над Ильей, подпоясавшись длинными мохнатыми пальцами, стоял Заза.

– Это ты меня? – спросил Руднев, садясь в постели.

– Что – я тебя? Нет, брат, это ты сам так нажрался.

– Мне приснилось, что кто-то уложил меня на диван.

Заза взял с пола стакан, поставил на стол.

– Пьешь?

Руднев моргнул, и голова закружилась в пунцовом мраке.

– Маненько, – ответил он.

– Маненько? Тебе что вчера Адамыч сказал?

Илья вспомнил, что случилось накануне. Потрогал онемевшую под бинтами руку.

– Сказал найти занятие по душе.

– И ты приперся в деревню, чтоб забухать?

Руднев кивнул – лучше бы не кивал: башка чуть не оторвалась, не укатилась под стол.

– У меня для тебя две новости, – продолжил Заза. – И обе хорошие. Эй, я с тобой говорю!

– Прости. – Илья как мог постарался удержать взгляд.

– С мальчиком, с этим Костей твоим, все хорошо. Небольшое переохлаждение.

– Спасибо.

– И вторая. Псина не бешеная… Передавала тебе привет. Говорит, кости у тебя невкусные.

– Спасибо, спасибо, – талдычил Руднев, все еще радуясь первой новости.

– Как твоя рука? Кровит? – Заза сел рядом. Диван качнуло, и Руднева повалило набок. Как надувную лодку от волн теплохода.

– Брось, все нормально.

Заза достал из сумки бинты, пластырь, пузырек аквазана. Стал распускать бинты.

– Я просто гляну. А ты мне скажи, что это было?

– Что?

– Твой вчерашний выход на арену.

– Ты сам все видел.

– Поэтому и спрашиваю. Ты с чего вдруг решил, что железный?

Заза содрал присохшую марлю.

– С-с-с, – засвистел Илья. – Я очень боялся, что не успею. Что Ван… Что Костя умрет.

Брат посмотрел на него в упор:

– А, понимаю, – мягко сказал он. – Я уж думал, вправду…

– Что вправду?

Заза спрятал глаза, принялся обрабатывать швы.

– Что чердак у тебя протекает!

– Может, и так, – согласился Илья.

– Брось… Любой бы на твоем месте свихнулся. Но ты, старик, самый крепкий чувак из всех, кого я знаю. Да и работенка твоя… Давно говорю, ты просто забуксовал. А пора бы двигать вперед.

Рудневу, застигнутому врасплох словами поддержки, подумалось признаться брату в своих видениях.

– Заза, иногда я действительно…

– Херня, – прервал его порыв Заза. Он разговаривал уже с раной Ильи. – До смерти заживет. – Он обмотал предплечье. Теперь повязка смотрелась куда более элегантно. – Но ты прекращай праздновать. А то кончишь, как твой папаша. И зажить ничего не успеет.

– Мне кажется, я стал больше понимать его.

– Что там понимать? Старик был мудак.

– Я помню, как ты ушел из дома на месяц, а мы не знали, где ты. Я думал, что ты никогда не вернешься. Но ты приехал, худой, как шпала, с татуировкой на груди – следами когтей, как у Брюса Ли в «Выходе дракона». Невероятная красота! Отец был очень зол на тебя и хотел проучить.

– Мало ли что он хотел!

– Помню, когда папа был в саду, ты запер дверь и оставил в ключ в замке. Папа не мог попасть домой. Вы долго кричали друг на друга через запертую дверь.

– Я этого не помню, – сказал Заза. – Наверно, это было в тот раз, когда я хотел забрать тебя от старого колдыря в город.

А Руднев не просто помнил, он снова видел перед собой эту сцену. Дверь дергалась, Заза держал стальную ручку, словно в этом тоже было противодействие. Предплечье, юное, долгое, красивое, казалось очень крепким. А потом отец перестал ломиться и стих. Заза подождал какое-то время и ушел в комнату. Илья прокрался к двери так тихо, чтобы отец не мог расслышать его шаги, но папа знал, что Илья внутри, и стал просить: «Илюшенька, ну хоть ты впусти». Из замочной скважины костью торчал ключ. «Илюшенька, слышишь меня? Впусти папу. Я же замерзну».

– Я его впустил.

– Теперь припоминаю. Он меня тогда хорошо отмудохал.

– Я не мог выбрать, предать тебя или предать папу. До ночи сидел на пороге и смотрел на этот блядский ключ, которым ты запер дверь. Отец то орал, то просил, то плакал. И я его впустил.

– Чего ты паришься? Ты был мелкий. Рано или поздно он все равно бы проник в дом.

– Неважно, – сказал Руднев. – Это был один из самых сложных выборов в моей жизни. И сейчас я думаю, что поступил правильно. Хотя, когда я открыл, отец оттолкнул меня и сказал, что я иуда и мелкая сука. Он был очень несчастен, понимаешь?

– О-о-о! Несчастен!

– И глубоко болен.

– Слушай, если ты запел эту песню, чтобы я тебя пожалел, хер тебе без масла. Иди по стопам папки. Жри водку. Только хоронить тебя, как и этого алкаша, я не буду. И нянчиться с тобой тоже не собираюсь! Я сваливаю.

– Куда? – потупился Руднев.

– Здрасте – до свидания. В Питер! Я же тебе говорил.

– А работа?

– Заявление на подписи.

Руднев порылся в размякшем мозгу. Ему вспомнился их недавний разговор. Недавний? Прошел будто год. Какой сегодня день? Который час? Он покосился на часы – опять стоят.

– Ну что ж, вперед… Катись! – сказал он Зазе.

– И ты думай, Илюх. Не буксуй.

– Я не могу. У меня здесь…

– Что? Могилки?

Кладбище лежало за тем тонким краем деревни, где земля была скуплена, но брошена, где остались лишь косые дома да сараи.

Он шел неторопливо, потирая лицо холодной рукой, потом просунул ладонь под пальто, поближе к горячему животу. Его знобило, ему казалось, что озноб от тумана или похмелья.

У кладбищенских ворот стояла бочка с водой. Он вспомнил день похорон отца. Песчаная площадка, две табуретки, взятые с кухни, на них – смолистый гроб. Из народа почти никого: был поп, с которым дружил отец, сосед, соседский сын и двое незнакомцев со сгоревшими шеями. Все позваны дотащить гроб до могилы. И был он, Илюша, совсем юный, в костюме, найденном в шкафу покойника, в торчащей парусом рубашке.

Он наклонился над папой, поцеловал венчик на лбу. Венчик прилип к губам, и Илья непроизвольно сплюнул. Потом поправил ленту. Гроб заколотили здесь же, перед входом. Так сказали ему: у могилки будет тесно. Но теперь-то он понимал, что все делалось по лени. Им всем неохота было еще раз останавливаться и молчать.

Когда сосед с сыном ушли, выпив водки и прихватив с собой