Выше ноги от земли - Михаил Турбин

Заза сел между ними. От него тянуло какой-то радостью, о которой Саша успела забыть в этой тихой деревне.

– Кислятина что надо! – Заза выпил вина, закурил и упал на спину. Он лежал и щурился от дыма и солнца.

– Кислятина, – зажмурился он, укусив ядовитое яблоко размером с перепелиное яйцо.

– Ему еще месяц зреть.

– А в детстве жрали и такие.

В саду за домом росло шесть яблонь.

– Я любил вон те. – Илья и Заза прошлись к самому старому и высокому дереву в саду. – Помнишь, мы хотели построить на нем домик?

– Не помню.

– Построить домик и жить в нем. Даже на землю не слезать. Питаться яблоками. Это была твоя идея!

– Наверно, я просто хотел сбежать из дома и подыскивал себе ночлежку. – Яблоня зашипела на ветру. Заза воткнул в рот сигарету. – А яблоки у нее правда сладкие.

– Только кому они нужны?

– Как кому? Вам! Пюрешку будете мелкому делать.

– И то верно, – улыбнулся Илья.

– Как она? Не жалуется? Алина говорила, что никаких проблем со здоровьем…

– Нет-нет, никаких проблем. Все, кажется, идет прекрасно. Бывает, что Саша не может заснуть, крутится до самых петухов, но, по крайней мере, кошмары ей больше не снятся. Мне кажется, это я слишком волнуюсь.

– Ты?

– Все время с оглядкой смотрю на перепады ее настроения и жду, что вот-вот в голове щелкнет какой-то рубильник, что она сорвется в манию или депрессию. Хотя в общем-то ничего, ничего такого… Это же плохо – думать о плохом, когда все хорошо?

– Это твоя суперсила, старик, – Заза похлопал Илью по плечу. – Быть унылым говном.

На столе дымились чашки. Двор залило теплым светом, и сирень застыла в нем, как в вязком меду. Казалось даже, что в воздухе парит сладкий запах ее давно сброшенных цветов.

– А что, вино уже все?

– Пейте чай, – приказала Саша.

– Да тебе просто завидно! – Заза водил под столом своим горбатым носом. – Куда ты спрятала бутылку?

– Пей чай. Я что, зря носила?

Илья видел, что Саша устала, но не хочет бросать их компанию. Ему казалось, что сегодня она была счастлива. Еще более счастлива и спокойна.

– Когда рожать? – спросил вдруг Заза, выбирая конфету.

– Четырнадцатого октября.

– К первому снегу, значит. Скоро! Моргнуть не успеешь, брат.

Пчелы посыпались с улья и загудели страшным роем.

Дождь шел от утра до утра. Из-за погоды или из-за двух ночных операций Илья едва смог добраться до деревни и не угодить в овраг. Глаза слипались, и всю дорогу приятно думалось о теплом сне. Он поднялся в дом и почувствовал, что тот пуст. На самом пороге его хватила эта странная мысль. Всегда, когда он приезжал из города, его ждал тихий, сумрачный коридор, но сегодня Илья отчего-то знал, что никто не выйдет по нему навстречу. Он отпихнул дверь в столовую и, не найдя никого, крикнул. Он слышал только свои шаги, весь этот мрачный пустой дом звенел его шагами.

В спальне, обычно светлой, были задернуты шторы. Звон шагов стих, под ногами зашелестел какой-то бумажный половик. Илья присмотрелся. Серый луч бил в стену, с которой свисали содранные обои. Плетистые розы, парящие птицы.

Илья прождал на крыльце весь день. Он так и не уснул, так и глядел, привалившись к дверному косяку, в пространство, в котором все было недвижно: калитка, сирень, тропинка с лужей.

Саша вернулась под вечер. Сначала Илья увидел знакомое мельтешение за забором. Сердце его завертелось, потянулось к ней. Но обида просила застыть. Крикнули петли. Саша подошла, села на ступени и сняла мокрые балетки.

– Сначала я хотел тебя искать, – сказал он. – Походил немного, но понял, что устал. Совсем устал. И мне кажется, если ты снова сбежишь, я тебя уже не догоню.

– Прости. Мне стало страшно, и я решила прогуляться. Ничего такого.

– Дурной сон?

Она заглянула туда, куда смотрел Илья.

– Мне приснилось, что в роддоме мне отдали ребенка в полиэтиленовом пакете. Он был живой и задыхался внутри. А этот сраный пакет… Я никак не могла его развязать.

У нее затряслись руки. Илья слез на ступеньку к Саше, обнял.

– Не бойся. Я буду с тобой, когда все случится.

– Нет, – замотала она головой. – Не хватало, чтоб ты упал в обморок.

– Я врач. Видел вещи пострашнее.

– Твоя красивая милая жена превратится в монстра, из которого вылезет другой монстр. Что может быть страшнее?

– Так ты себе представляешь рождение нашего ребенка? – засмеялся Илья. – Тогда не удивительно…

– Что не удивительно?

– Слушай, в родах, конечно, приятного мало. Но это правда настоящее чудо. Момент великой радости!

– Сказал мужик.

– Не бойся.

– Как скажешь, мужик.

– Кстати, что случилось с нашими новыми обоями?

– Ты был прав. Они заурядные.

– Поехали домой? – предложил Илья. – Кажется, тебе здесь становится скучно.

Прошел август, пролетел сентябрь. Заза был прав, Илья не успел моргнуть глазом, потому что глаз этот был всегда открыт и пристально всматривался к каждый Сашин шаг. Он частенько задавал себе вопрос, на который нельзя ответить искренне и просто: а что дальше? Обязательно нужно думать, перестраивать будущее, глядеть на него так и этак, наклоняя голову, как собака. И, насмотревшись с разных углов, в итоге прийти к тому, что ответ-то по сути один: дальше ничего хорошего. Дальше ей будет хуже, дальше, коль так, его выпрут с работы, дальше Ваня, не дай бог, получит в наследство мамину биполярку или…

Никаких дальше.

Никаких дальше!

15

Он с трудом открыл глаза и сперва не понимал, где находится. Было такое чувство, что он сух и пуст, как прошлогодний жук, как тот мертвый мусор в плафоне над крыльцом. Илье даже показалось, что он услыхал хитиновый треск своих раскрывшихся век.

Выглянув из глухого сна, Руднев увидел ноги. Это были детские ноги – в опрокинутом взгляде стояли их тонкие линии, голубоватые бугорки суставов. Нога перед глазами шевельнулась, и снова треснуло что-то у самой головы или внутри нее. Под босой ступней поблескивало круглое, знакомое. Илья узнал часы. Узнал ножки. Он хотел обнять их, но не мог дотянуться. Илья лежал на полу, и вся правая сторона его задеревенела. А ножки прыгнули на цыпочки и отступили. Он ощутил, как сверху на него глядят тем осторожным взглядом, каким изучают неизвестное насекомое. «Господи, – подумал Илья, – дай мне сил подняться». Ему хотелось плакать от жалости к себе, от ненависти к себе, но внутри было сухо и пусто.

И тут же его подхватили четыре руки! Больно прищемили под мышками, подняли ноги. Его тело то