ПАТОЛОГИИ - Захар Прилепин

Я посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел в окно. Потом пошел на первый этаж, в туалет. Выворачивая из-за угла к туалету, я увидел преподавателя философии.

Стараясь не топать, я побежал к туалету. Ни о чём не думая, просто побежал. Когда я вошёл, он ещё мочился, - я услышал. Он заканчивал мочиться и, наверное, тряс членом, сбрасывая последние капли. Дверь в его кабинку была не закрыта на защелку, чуть-чуть отходила от косяка. Он не посчитал нужным закрыться. По ботинкам я увидел, что он разворачивается.

«Нужно скорей!» - я сделал шаг и рванул его дверку на себя.

Я даже не знаю, какое у него было выражение лица, кажется, он что-то сказал, вроде: «Вы что, не видите, что занято?», - я смотрел на его член, который он ещё не успел упрятать. Я увидел, - член был небольшой, пухлый, мышиного цвета, с прилипшим на головку волосом. Это продолжалось меньше секунды. Я извинился и зашёл в другую кабинку.

- База? - серьезно спрашивает Плохиш, небрежно держа у пухлого лица рацию, вызывая по запасному каналу Руслана Аружева, заступившего дневальным. Ветер шевелит блондинистые, будто переспелые волосы Плохиша. Он ритмично и нечасто, в ритме здорового сердца, бьёт мякотью сжатого кулака по крыше.

- База на приёме, - строго отвечает Руслан.

- Два кофе на крышу, будьте добры.

Пацаны, уютно расположившиеся между мешков и плит поста, и прислушивающиеся к переговорам Плохиша, смеются. Я довольно лежу на спине, распластавшись, как до смерти замученная ребятнёй и высохшая на солнце белопузая жаба. Очень хорошо помню этих жаб - над которыми интернатские дружки изголялись. Что с ними только не делали, с безотказными меланхоличными лЯгвушками.

Движение туч предельно увлекательно. Увлекательней разве что кидать камушки в воду, прислушиваясь к улькающему звуку.

- Чего на базу не идешь? - спрашивает меня Плохиш, - он меня сменил, - Там ваша команда уже кильку пожирает.

Блаженно жмурюсь, не отвечая. Облака лишены мышц, но всё равно не кажутся вялыми. Мнится, будто они сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое усилие, их можно рвать руками, как ватное нутро вспоротого, источающего мутно-затхлые запахи дивана…

Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака, вспоминаю я. И у меня те же чувства были, что и сейчас. Что же, я с тех пор больше ни разу не смотрел так в небо? Сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? Времени не было, что ли?… За столько-то лет!…

- База! Где наше кофе? - не унимается Плохиш. Кажется, я слышу, как смеются пацаны в «почивальне». И даже представляю, как хмурится Руслан, мучаясь, оттого что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.

«Не уймётся, пока Семёныч не обматерит», - думаю о Плохише.

«Нет, напрасно мне Плохиш напомнил о кильке…» - думаю ещё.

Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.

- Ну, ты идёшь, нет? - ещё раз спрашивает меня Плохиш.

«Что-то тут не так, - думаю, - Чего он пристал…»

- Ну, как хочешь… - говорит Плохиш, и достает бутылку водки.

«Как я сразу не догадался!»

- Будешь? - предлагает Плохиш.

На голодный желудок не очень хочется, но отказаться нет сил.

«Сейчас быстренько выпью, а потом побегу закушу», - решаю.

- У меня только одна кружка, - говорит Плохиш.

- А я из горла.

Я могу пить из горла.

Плохиш наливает себе, горлышко бутылки позвякивает о кружку. Раздается резкий запах водки. Морщусь неприязненно: всё-таки я голоден.

- Ну, давай, - Плохиш протягивает мне бутылку.

Чокаемся. Зажмурившись, делаю глоток, второй, четвертый…

- Эй-эй! Эй, дружище! - останавливает меня Плохиш, - присосался…

- Спасибо, - говорю отсутствующим голосом, глубоко вдыхая носом запах мякоти собственной ладони.

Со всех концов крыши к Плохишу сползаются бойцы.

Чувствуя легкую тошноту, бреду к лазу.

Дышу полной грудью - чтобы не тошнило.

В «почивальне» забираю у жующего Скворца початую банку кильки, («Санёк, открой себе ещё одну!») и жадно начинаю есть, слизывая прекрасный, необыкновенно ароматный томатный сок с губ. Тошнота отходит.

Саня хмыкает, и ножом ловко вскрывает ещё одну банку.

Быстренько покончив с килькой, чувствую, что не прочь выпить ещё. У меня три баночки пива припасены, сейчас я их уничтожу.

- Санёк, пойдем пивка выпьем? - говорю я.

- Угощаешь?

- Ага.

Проходим по школьному дворику, ставшему уютным и знакомым каждым своим закоулком. Толкаем игриво поскрипывающие качели, - кто-то из парней, наверное, руковитый Вася Лебедев, низкий турник приспособил под качели. Только не качается никто, разве что Плохиш, выдуряясь, влезет порой на качели.

Садимся на лавочку за кухонькой. Откупориваю две банки, одну даю меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь, что ли, действует.

- Саня, давай поговорим о женщинах, - говорю я.

Саня молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой, в сторону Святого Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.

«Как бы вопрос сформулировать, - думаю я, - спросить: „Тебя ждёт кто-нибудь?“ - это как-то пошло. А о чем ещё можно спросить?»

- Меня никто не ждёт, - говорит Саня.

Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся перед моим лицом никотинном облачке.

Своим молчанием я пытаюсь дать Сане понять, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него.

Саня усмехается, косясь на меня:

- Что уставился на меня, как дурак на белый день?

- Да ну тебя на хер… - огрызаюсь я, улыбаясь.

- Я был женат около тридцати минут, - говорит Саня. - Мою жену звали… Без разницы, как ее звали. Мы расписались, и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив симпатичный чёрный след. Она развернулась и при всех, - при гостях и при солдатиках, стоящих у вечного огня, - дала мне пощёчину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.

Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.

- Поэтому я не хочу больше жениться, - говорит Саня. - Вдруг я наступлю жене на платье?

На крышу кухоньки падает камень.

- Эй, мальчики! - кричит с крыши Плохиш. - Прекратите целоваться!

Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.

- За сараем спрячутся и целуются! - нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно на половину Грозного. - Совсем стыд потеряли! Я вот вам, ироды!

Плохиш берёт камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.

- Урод! - кричу, - Убьешь ведь!

- Саня, иди домой! - не унимается Плохиш, - Христом Богом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульём связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!

На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.

- Монах! - зову я. - Хочешь пивка?

- Я не пью, - отвечает он.

- Ну, иди покурим… - предлагаю я, осведомлённый о том, что Монах и не курит.

Под комментарии блюстителя нравственности с крыши, Монах неспешно бредёт к нам, время от времени оборачиваясь на неистовствующего Плохиша, тихо улыбаясь.

Подойдя, но, так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.

Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.

- Монах, ты любишь женщин? - спрашиваю я.

- Егор, тебя заклинило? - спрашивает Скворец.

- Ладно, на себя посмотри, - огрызаюсь я. - Ну, любишь, Монах?

- Я люблю свою жену, - отвечает он.

- Так ты не женат! - я откупориваю, сладко чмокнувшую и пустившую дымок, банку с пивом и подаю ему.

- Егор, я не пью, - улыбается Монах.

Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитё. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.

- Какое это имеет значение… - серьёзно говорит Монах, отвечая на мой возглас.

- А какая она, твоя жена? - интересуюсь.

Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.

- Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.

И тут у меня что-то гадко ёкает внутри.

- А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?

- У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.

- Это тебя Бог этому научил?

- Я не знаю, почему ты раздражаешься… - отвечает Монах. - Девство красит молодую женщину, воздержанность - зрелую.

- А празднословие красит мужчину? - спрашиваю я.

Монах мгновенье молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся тремя волосками.

- Ты сам меня позвал, - говорит Монах.

Я отворачиваюсь. Монах встаёт и уходит.

- Чего он обиделся? - открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.

- Пойдём. Пацаны чего-то гоношатся, - говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.