Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Александр Сапсай

Однако в данном случае, — констатировал Усольцев-младший, — на даче тестя шкафы, буфеты, деревянные кровати, столы и стулья и даже картинки на стенах, представляющие собой не очень удачные копии известных и особо любимых в партийной среде полотен Шишкина, Васнецова и Сурикова, как и многое другое, были изделиями созданной еще во времена Лаврентия Берии при Бутырской тюрьме и долгие годы принадлежавшей управлению делами мебельной фабрики. Той самой, на которой, дабы не сидеть в полном смысле сложа руки, трудились в поте лица осужденные системой, которой в основном преданно служили, люди.

Да, слаб человек, — вспомнил неожиданно для себя Геннадий довольно часто повторяемую тестем фразу. При этом наглядно представил себе его самого, хлопочущего с большущим березовым или дубовым веником возле кипящей и бурлящей, разогреваемой исключительно от полешек, специально по его заказу изготовленной печки — и для сауны, и для парилки годной. — Построенная им самим рядом с домом добротная русская баня — предмет особой гордости тестя.

Он как будто воочию увидел его маленькую, неказистую фигурку на коротких ногах, с довольно большой для такого тела, рано начавшей лысеть и одновременно седеть головой с двумя связанными им же самим с большой любовью из многочисленных веточек пышными вениками — опахалами. Работая ими слаженно, тесть обычно с видимым для себя удовольствием охаживал частенько своих гостей от головы до пят перед завершавшим банный день солидным застольем. Все это тесть проделывал с большим энтузиазмом и с полным знанием дела. Что называется, от души. При этом захватывал умело пар от самого потолка, вместе с ним опуская свои горячие веники на спину парящегося. Потом ласково и нежно проводил вдоль позвоночника потрясающе пахнущими свежей зеленью, распаренными березово-дубовыми букетами. Затем священнодействовал, выбивая своими опахалами весь дух — Геннадий знал это прекрасно по себе — знал его мощные, но не разящие тело удары, сопровождаемые достаточно громкими хлопками. Уж что-что, а банное дело тесть прекрасно освоил и очень любил, радуя своим умением, доведенным за долгие годы до уровня профессионализма, и даже, того круче, искусства, всех окружающих. Он и баню-то отделал внутри не так, как некоторые, а по всем правилам и парным законам. Не обычной вагонкой из специально обработанной сосны, а исключительно лиственницей из палубного бруса, способной, как подтвердили строения уральского промышленника Демидова, простоять века. При этом сам умело проложил под деревом алюминиевую фольгу, необходимую для удержания нужной температуры.

В порыве банно-творческого экстаза, — вспоминал Геннадий, — тесть обожал также поначалу облить и обрызгать стены парилки, а вслед за этим и подбросить на раскаленные камни ковшиком с обмотанной толстой бечевкой длиннющей деревянной ручкой разбавленного водой пивка или кваса. А то и оставшегося в тазу после распарившихся в нем веников густого березово-дубового настоя, предварительно аккуратно выловив руками с поверхности плавающие в нем листья. Эвкалипт, хвою, многие другие добавки, покупаемые обычно в аптеках в маленьких коричневых баночках или флаконах побольше иными парильщиками исключительно для запаха, он не знал, не любил и не хотел. В деревне, где когда-то он родился и вырос, все это было не принято. В той самой деревне, где, по его словам, с шести лет занимал он ночью очередь в сельпо за водкой, сахаром и хлебом, а иногда и за черствыми пряниками. О существовании добавок к пару никто там просто не догадывался и сейчас.

Последние поездки в родные края доказали тестю его правоту. И в нынешнее время там продолжали жить так же, как и раньше».

Иногда на свежий пар, или, как она говорила, погреть старые кости, абсолютно не стесняясь ни мужа, ни племянника мужа — выходца из тех же сибирских мест и завсегдатая парилки, ни даже своего любимого зятя, в баньку в чем мать родила заглядывала и теща. Дородная, широкоплечая, широкоскулая, крупная и статная женщина. Слегка похожая на каменное изваяние с острова Пасхи, она была чуть ли не на две головы выше своего юркого мужа. «Во всяком случае, вместе с прической — это уж точно», — вспомнил Геннадий.

И он совершенно ясно представил себе медленно вплывающую, как белый лебедь, в горячий туман парилки через слегка приоткрывшуюся дверь с толстенной деревянной ручкой изнутри мощную тещину фигуру. Похожая на глыбу, она отличалась еще и тем, что впереди ее тела выделялся, как днище у корыта, в котором раньше купали детей и драили до остервенения на терке белье, слегка округленный, плотный живот. И особенно висящие чуть ли не до пупка размером с хороший медный пятак, тяжеленные груди с темно-коричневыми до черноты, как у негритянок, здоровенными кругами возле толстых, набухших и нагло торчащих вперед сосков также почти черного цвета. Она всегда приходила париться вслед за мужем, спустя один и тот же промежуток времени. Причем исключительно со своим собственным красного цвета пластмассовым тазиком, купленным ею как-то по случаю в деревенском магазине недалеко от дачи.

«Видно, — подумал Геннадий, — так было принято когда-то в колхозе „Ленинский луч“, где так же, как и тесть, росла теща без особых забот. До того самого момента, пока судьба не подбросила ей червонного туза в виде руки и сердца перспективного колхозного бухгалтера, уважаемого на селе человека — хозяйственного, денежного и бережливо-прижимистого мужика, умевшего всегда добиваться своей цели даже в любовных делах, несмотря на небольшой рост и незавидные физические данные. С ним она прошла рука об руку весь долгий путь от районного клуба до шикарного кабинета на Старой площади».

Теща парилась в бане основательно, используя каждый заход туда, будто последний в жизни. Вначале она садилась на нижнюю полку. В этот момент там обычно сидели, склонив головы в специальных белых фетровых колпаках, затихшие от ее всегда неожиданного явления мужчины. Потом, греясь на нижней полке, парила ноги с розовыми, натертыми греческой пемзой грубыми деревенскими пятками. После этого, поменяв воду в своем красном тазике, обливалась, черпая из него ковшиком настой из березы и дуба. А уж после этого вставала во весь свой рост возле каменки, уперев широченные, жилистые ладони полных рук с короткими, толстыми, в солидных и не снимаемых даже по такому поводу золотых кольцах пальцами в талию, с большим трудом различимую на ее фигуре. То есть чуть выше низко посаженного широченного таза с вздернутыми слегка вверх, объемными и чуть тронутыми целлюлитом булками. Затем, развернувшись лицом к опускавшим в этот момент совсем низко и головы, и глаза парильщикам, демонстрировала как будто специально для них все свои женские прелести. Судя по всему, она ими безмерно гордилась с детства, когда еще не достигла ни таких габаритов, ни положения в обществе, считая себя, по всей вероятности, своего рода деревенской мадонной, которой все вокруг обязаны только за то, что она появилась на свет. И широченные ступни ног с выпиравшей косточкой возле большого пальца, и округлый, начинавшийся чуть ли не от ключиц, бесстыдно выпиравший вперед, однако не жирный живот, и мускулистые голени, и необъемные бедра, самым невероятным образом сходившиеся в напоминающую поросшую густой, пышной растительностью глубокую воронку времен Второй мировой войны, образовавшуюся от прямого попадания вражеского артиллерийского снаряда. Все ее прелести, судя по ее виду, должны были быть для окружающих предметом невиданной красоты, обожания и вожделения. И конечно же ее свисающие почти до талии пудовые, с иссиня-черными, сексуально торчащими вперед сосками, как на картинах модернистов, груди — ее особая гордость и предмет настоящего женского достоинства.

Продемонстрировав себя окружающим со всех сторон и раскрасневшись к тому моменту основательно, теща произносила затем одну-единственную за все время, проведенное в бане, фразу: «Попарь меня, дорогой мой, теперь немножко». С этими словами она довольно лихо взбиралась на верхнюю полать, откуда как ветром сдувало доселе тихо сидевших парильщиков. Там она по-хозяйски расстилала белую, влажную от пара простыню, ложилась на нее в полный рост, предварительно расправив в стороны, чтобы не мешали, здоровенные ядра грудей. Так что, когда она устраивалась для парки на верхней полке, Стоявшим гурьбой у каменки мужикам в парной завесе были видны только выделявшиеся булки ее непомерного зада, над которыми и принимался работать вениками в первую очередь ее муженек — признанный мастер банно-парного дела. Отшлепав как следует своими вениками тещину задницу, он затем довольно долго трудился над ее спиной. Потом тщательно обрабатывал паром ноги и задранные кверху розовыми пятками широченные ступни. А уж после приходил черед вытянутых вдоль туловища полных рук с толстыми короткими пальцами в перстнях. Так длилось обычно не долго, минут пять, не больше. После чего раскрасневшаяся как рак теща, забрав свою простыню, скрывалась в прохладном предбаннике. Там, прежде чем сесть на скамейку отдохнуть за небольшим струганым столом, она плюхалась своим центнером в небольшую купель, в ледяную воду, выплескивая чуть не половину ее наружу. И лишь после этой замечательной процедуры в том же первозданном виде ждала мужиков с запотевшей бутылочкой пивка в руке.