Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Александр Сапсай

— Сердцем чувствую, всем нутром своим, — проговорила Надежда Васильевна, выслушав внимательно рассказ мужа, — наш это Спас в Баварии был.

И уже почти осевшим от волнения голосом, приблизившись вплотную к мужу, добавила:

— Точно наш. Это он мне сегодня во сне весточку подал, знак, а может, и голос, что, мол, не печалься, найдусь я. Не зря же мне как-то приснилось, будто он мне прямо устами своими господними так и сказал: «Если не ты, то внуки твои обязательно меня найдут, да и Патриарху Всея Руси вручат». Так прямо и сказал, а то я разве знала бы, что патриаршество на Руси только лишь в 1918 году восстановили. Ни сном ни духом не ведала бы никогда. Об этом же никто ничего не знает и сейчас. Все в один день атеистами у нас стали рьяными. Безбожниками. Так же, наверное, как в одночасье идолов в Днепр при крещении побросали. Все о нем знают, помнят, вспоминают, особенно в самые тяжелые дни. А сказать не могут, да и не хотят. Добра от всего этого — ни в самое ближайшее время, ни потом — не жди. Если только опять все верующими вдруг станут. Тогда, может, и благодать вернется. Но на это разве можно надеяться?

А кстати, Алексей, Борька Шпунт, приятель Соломонова, это не тот ли сын Абрама Захаровича — военного прокурора, полковника — и Анны Григорьевны, который мальчишкой совсем огромные надежды подавал как невероятно талантливый шахматист. Его чуть ли не первоклассником возили показывать первым шахматистам страны, а потом и Ботвиннику Михаилу — великому шахматисту современности, как Чигорин когда-то или Алехин. Талантливый парень был, да и математик редкий с самого детства. Сейчас не знаю, и чем занимается — тоже не ведаю. Его мать удивительно добрая, отзывчивая женщина, языки знает. Хотя ее сестра с мужем в годы войны, когда все наши арестованные ныне педагоги стаптывали свои сапоги, пешком шагая до Берлина, достали липовую справку о болезни и спокойно-преспокойно меняли продукты на золотишко на том самом Туркменском рынке, куда я каждое утро хожу за продуктами. Уж это-то золотишко им потом ох как пригодилось. Да и живут они, сам знаешь, не чета нам с тобой.

— Еще тот гусь этот Абрам Захарович, — добавил Алексей. — От страха, что ли, или должность у него такая. Он-то, несомненно, все знал о художествах сестры жены и ее мужа. А может, и ему что перепадало от них. Не исключено. Он, кстати, сам тоже не воевал ни дня. А теперь вот фронтовиков с удовольствием судит, на Колыму да в Магадан их отправляет с радостью. А может, действительно у него по определению такая холопская должность, что хочешь — не хочешь, а обязан, несмотря ни на что, выполнять волю партийцев, а на людей никакого внимания не обращать. Поступать, как и велел великий вождь всех времен и народов. То есть был бы человек, а дело на него всегда завести можно.

— У нас, правда, в Оренбурге, помнишь, в отличие от Абрама Захаровича, прокурор самостоятельный мужик был и свой собственный голос обязательно имел. А как же без этого, упаси Господь. Обвиняемых мог своей властью миловать даже из оппозиции царской, тех же народников, да и большевиков, если адвокат, конечно, хороший, и соответствующие доказательства предъявил. Прощал, конечно, их суд. Но прокурорское слово много значило, дорогого стоило. А Абрам Захарович из разряда тех, которым что скажут, то и будут делать. Как называют в народе, «господин чего изволите». Хотя сам по себе человек вроде бы мягкий, не злой, но уж слишком боязливый, бесхребетный даже. На работе, говорят, деспот настоящий, а дома — тихий, культурный, интеллигентный семьянин. Добрый сказочник. Потом, как я понимаю, Шпунт и наша икона — понятия взаимоисключающие. Я бы на месте Соломонова, тем более с его прошлым, не очень бы Борьке Шпунту доверяла. Заложит отцу, расскажет все, что слышал — и крышка. Или опять за рассказы о жизни в сталинских лагерях туда же и загремит твой Соломонов, где был. Мы с тобой и такие случаи знаем. Ты уж предупреди Генриха, Алексей, раз меня-то предупреждаешь. Да и нам так спокойнее будет, если он один придет. И расспросить поподробнее сможем. Он, я думаю, нам расскажет, не так ли?

— Так ты, Надюша, считаешь, что Спаса все равно вернут? И даже непременно самому Патриарху Всея Руси?

— Конечно, уверена. Знаю, что этой иконе место не у каких-то там бюргеров, а в самом главном храме России. Удастся нам это увидеть или нет, но так будет, должно быть обязательно! Ты знаешь, Алексей, вспомнила я на днях предсказание старой орской цыганки, — продолжала Надя. — Столько раз я о нем вспоминала, столько раз думала. Об этом я от мамы своей слышала. Цыганка к ней на вокзале неожиданно пристала: «Дай денежку, всю правду скажу». Мама и дала ей целый рубль. Так вот, цыганка, старая такая, вся в морщинах глубоких, с монисто на груди и громадными золотыми кольцами в ушах, в бесчисленных цветастых, длинных до пят юбках и таком же цветастом большом платке на голове, представляешь, да? Вот она взяла мамину руку в свою, посмотрела внимательно линии на ее ладони и говорит: «Запомни, красавица. Пока в твоей семье икона, все у вас будет в порядке, спокойно, мирно, в любви и согласии жить будете, да и не бедно… Но попала икона в ваш дом с кровью и пропадет так же. А уж тогда бед много будет… Но когда вернете ее на место, в церковь святую, хоть и не скоро это случится, благодать опять вернется. Поверь мне, красавица. Но это потом будет, не сейчас…» Мама хотела ее остановить, отыскать в толпе, расспросить. «Кто ты? Скажи! Обернись! Остановись!» — кричала громко ей вслед. Но цыганку как ветром сдуло. Прорицательница была, видно, невеста дьявола.

Все, что сказала, сбылось. Я часто вспоминаю ее слова. Даже представляю во сне все в глубоких морщинах смуглое лицо гадалки, хоть и не видела ее никогда. Аж оторопь берет.

— М-да, — подтвердил задумчиво Алексей, — я ведь тоже помню прекрасно, что когда умирала Ольга Петровна, царствие ей небесное, то в бреду все икону эту вспоминала. Хотя истории с цыганкой никогда, признаться, не слышал.

И тут в соседней комнате громко заплакал проснувшийся внук. Надежда Васильевна помчалась к нему. Алексей неспешно последовал туда же за женой.

ГЛАВА 9

Подарок Грозного царя

В этот день, как часто бывало в последние годы, Олег встал рано, часов в пять утра. Нельзя сказать, что он не любил поспать, особенно в субботний или воскресный день. Но многолетняя привычка, привитая им самому себе, особенно за немалый период работы в центральных партийных органах, приучила его к суровой самодисциплине. Если надо — значит надо, и все тут. Поэтому когда требовалось написать что-либо серьезное или, что называется, для души, он всегда вскакивал с постели без всякого будильника именно в пять. «У меня будильник в голове, как и компас», — любил он отвечать на вопросы друзей о том, как ему удается совершать такие, с их точки зрения, героические поступки, да еще чуть ли не два-три раза в неделю. Единственным неудобством Олег считал то, что после таких ранних пробуждений ему все же обязательно требовалось хотя бы раз в неделю основательно выспаться. То есть уснуть как минимум часов в семь вечера, а проснуться не раньше десяти утра.

Вчера был именно такой день. Поэтому он сегодня легко вскочил с постели даже раньше пяти утра. Решил наконец-то дописать давно начатую главу остросюжетного романа, который по их совместному с приятелем Андреем Анисимовым замыслу давал возможность проследить историю водки и винокуренного промысла на Руси с их появления по нынешние дни. Бросалось в глаза, например, что, несмотря на смены эпох, формаций и в России, и в Советском Союзе, и сейчас, отношение властей к этому изобретению арабских лекарей, которое в Средние века через Италию попало в нашу страну, по большому счету было одинаковым. С одной стороны, насаждалось и поощрялось производство водки, с другой, — велась активная борьба с последствиями этого — пьянством. Попытки же властей покончить с таким двойственным подходом, проявить принципиальность всегда заканчивались крахом, причем вселенского масштаба.

— Многие специалисты и политики вообще уверены, — не раз отмечал Олег, в том числе в своих публичных и печатных выступлениях, — что не введи Николай II сухой закон на водку после начала Первой мировой войны, не было бы в России никакой революции.

Не начни Горбачев с Лигачевым борьбу с пьянством и алкоголизмом — Советский Союз не развалился бы никогда.

Он считал, что получившая распространение на Руси во времена правления Ивана Грозного водка стала для нашей страны поистине подарком дьявола, поэтому и задумали они с Андреем именно так или похоже назвать свое остросюжетное произведение.

Ко всем своим выводам, относящимся к проблеме производства и потребления спиртного на Руси, Олег пришел в общем-то довольно случайно, занимаясь журналистским расследованием состояния алкогольной промышленности в России и изучением последствий тех незаконных, громких, а зачастую просто бандитских действий, которые в 90-е годы сопровождали передел собственности в этой отрасли. Толчком для его работы стали проверки, проведенные аудиторами Счетной палаты, в том числе и процесса приватизации в алкогольной отрасли. Показал он затем материал своему давнишнему другу-писателю, тиражи детективных книг которого к тому времени давно перевалили за миллион. Идея тому понравилась. Привыкать друг к другу им не потребовалось, они и так понимали все с полуслова. Вместе решили написать роман с элементами фэнтези. Определили порядок совместной деятельности. Все это заняло какое-то время. Сама же работа пошла довольно быстро. А делать ее Олегу, с одной стороны, было не привыкать, а с другой — он мог писать такого рода труды только в полной тишине, когда даже жена не отвлекала его мысли от главного своими бесконечными вопросами или рассказами о жизни института, кафедры, подруг. Максимально используя такой утренний шанс, он тем не менее не сразу бросался к компьютеру. Вначале пил кофе с бутербродами или с хлебцами, намазанными любимым им плавленым сыром «Виола». Потом курил, выйдя в длинный коридор подъезда. Потом опять пил кофе. Потом вновь курил. И так несколько раз кряду, пока не преодолевал в своей голове сопротивление материала. То есть пока не рождалась у него самая первая фраза, с которой он начинал повествование или заголовок статьи. Этому священнодействию он придавал огромное значение, считая, что в противном случае нужно было быть холодным ремесленником, а не творческим человеком.