Топографический кретин - Ян Ледер

Одноклассников с одноклассницами тоже лучше держать подальше, а то до Ирки дойдёт, а и Ирку ведь терять никак нельзя, потому что… потому что и она ведь тоже — любимая… Тоже.

Странно, что за параллельные чувства такие, думал Фрэн, так не бывает, нельзя любить сразу двух… Да не двух даже, а трёх: есть ведь ещё Надя, владивостокская кузина Гоши Кита, она, конечно, редко приезжает, но когда приезжает, сразу становится любимой номер один… Вот если любишь не одну, а трёх, — это ещё любовь или уже жадность? Чёрт, и не спросишь ни у кого.

С родителями на такие темы Фрэн старался не говорить. Не потому, что их мнения не уважал, скорее, наоборот: слишком уважал — и потому спорить не хотел. А спорить обязательно придётся: как ни крути, они хоть и моложе остальных родителей, но всё равно в другую эпоху выросли. Конечно, на старых фотографиях юная мама в бикини и солнечных очках даст фору любой из его сверстниц, а папа в шевелюре а-ля Стиви Уандер, в галстуке-селёдке и широченных брюках-трубах — просто вылитый стиляга из журнала «Ровесник», но они всё же тащатся от Кобзона и Карела Готта, а на пластинки «Бони М» и «Мамас & папас» смотрят косо — ха, послушали бы они Дэна Маккаферти или шизанутого Оззика!

Идти за советом к старшим товарищам? Это к тем, которые как в пятом классе начали пускать слюни над учебником по анатомии, так до сих пор утереться не могут? Спасибо, лучше уж своими мозгами.

Но свои мозги тоже ответа не давали, как и книги, универсальный источник знаний. Из книг выходило, что в одну отдельно взятую единицу времени любить, хоть ты тресни, можно только одну отдельно взятую особу. И если вдруг начинает брезжить среди строчек спасительное множественное число, типа «я вас любил», то сразу оборачивается всего лишь вежливой формой обращения.

Заикнулся как-то Гоше об этой проблеме — так он, хоть и лучший друг, спел с почему-то эстонским акцентом «Если б я был султан, я б имел трёх жён», и Фрэн про Алису решил ему не говорить из опасения быть засмеянным: год разницы — офонареть, это ж практически старуха!

Так и страдал в одиночестве.

Алиса была активисткой, и Фрэн из-за этого тоже стал активистом, и теперь они каждый вторник встречались на заседаниях школьного комитета комсомола, и он всегда старался усесться за большим комкомовским столом рядом с ней, и скоро она уже сама придерживала для него стул по соседству.

На этих глупых бюро первый секретарь часто делал им замечания: в кругу товарищей, мол, шептаться неприлично. Но её волосы так приятно пахли, а кружево школьного фартука иногда касалось его правого плеча, и он, хотя и знал, что не может чувствовать этого прикосновения через толстую ткань своего пиджака, всё равно его чувствовал, и сердце замирало так сладко, как умеет замирать только в ранней юности, когда по уши влюблён, а потом, с годами, забывает, как это делается.

— Ты хочешь стать астрономом? — спрашивала Алиса, и её глаза зеленели не насмешливо, а восхищённо, и ему от этого становилось радостно и немножко стыдно, как будто он пообещал ей стать астрономом, а сам не стал, то есть обманул, да и заговорил-то об этом только чтобы не сидеть сиднем, чтобы услышать её тихий голос, вдохнуть её аромат, ощутить не ощущаемое сквозь пиджак прикосновение.

Раньше Фрэн собирался в астрономию всерьёз. Зимой, когда темнеет рано, не раз уходил в отрыв от пацанов и забирался на гаражи или, если было лень, просто находил сугроб помягче и залегал в него лицом к звёздам. Чуть не с первого класса мог найти в небе любое созвездие и даже некоторые туманности.

Но потом выяснилось, что в астрономии главное — не синий колпак со снежинками из золотой фольги и даже не телескоп, торчащий из круглого купола обсерватории, как пушка из танковой башни, а скучная наука физика. И астрономия плавно перекочевала в архив других не менее экзотических профессиональных пристрастий, в котором к тому моменту благополучно ветшали желания стать машинистом нефтеналивного состава километровой длины, оператором огромной печатной машины и шагающим экскаваторщиком.

Вот кем Фрэн точно не хотел быть никогда — это космонавтом или подводником, никак не мог взять в толк, отчего все вокруг только ими и грезят, это ж жуть какая — всё время в небольшом и намертво запечатанном помещении! Его представления о прекрасном были диаметрально противоположными: он бредил свободой, неограниченным пространством, он всегда хотел увидеть свет.

Летом Алиса съездила в лагерь комсомольского актива, где не валялась на пляже и не собирала корнеплоды, а занималась какими-то комсомольско-активными делами, и так это ей понравилось, что в первый же сентябрьский вторник, на первом после каникул комитетском заседании она тряхнула локонами, которые на фоне загорелой за лето кожи казались совсем уж бело-золотыми, и восторженно сказала Фрэну:

— Знаешь, Яшенька, ты должен туда поехать на следующий год, это так здорово! Только обязательно нужно попасть в камертон!

— А почему не в ксилофон? Или в коминтерн? — он был уже восьмиклассником, то есть до невозможности взрослым, а взрослым положено очаровывать дам и гимназисток небрежно брошенными колкостями и остроумностями.

— Дурачок, — она легонько шлепнула его по плечу, а он даже не попытался увернуться. — «Камертон» — это отряд, в который берут только юнкоров.

— Ты уверена, что не юнкеров?

Она снова улыбнулась. А что, охмурение по науке — это, похоже, не такое уж шарлатанство, подумал Фрэн. И твёрдо решил стать юнкором, что бы это ни значило. Ему очень хотелось на следующий год поехать в загадочный «Камертон» вместе с ней.

И он поехал. А она — нет, и это было обидно, как будто Алиса отомстила ему за пустой трёп об астрономии. Но обида быстро прошла, а кружок юных корреспондентов остался, и последние два школьных года Фрэн посвятил написанию заметок в городскую газету и производству репортажей для детско-юношеской редакции краевого радио. И когда «Комсомольская правда» объявила конкурс для таких же увлечённых, Фрэн понял: вот она, ловушка для птицы цвета ультрамарин!

Чтобы победить во всесоюзном состязании юнкоров, нужно было отправить в редакцию заметку на тему «Во что мы играем». Ещё не написав ни слова, он знал: главный приз — внеконкурсное зачисление на журфак МГУ — его и только его, как когда-то самый главный новогодний подарок за поэму «Вовка-Микроб». Такой