Живущие в подполье - Фернандо Намора

Не отвечая, он высвободился из ее объятий и поспешно стал одеваться.

У него в голове вдруг словно загрохотал мотор. Время от времени с ним такое случалось, и всегда неожиданно. На клетки мозга грубо и неожиданно обрушивался адский шум, скрежет приводимых в движение шатунов и поршней, оглушительный треск зубчатых передач. В тюрьме, перед тем как избить его до полусмерти, они завели мотор мотоцикла, он работал все быстрей и быстрей, шум наполнял черепную коробку, сотрясая стены, заглушая звуки, доносящиеся с улицы. И потом, хотя прошло несколько лет, этот грохот вдруг раздавался у него в мозгу. Вот как сейчас.

Нужно поскорей закурить, уйти, убежать отсюда. На улице к нему вернется спокойствие и самообладание. Он присел на край обшарпанного табурета, достал с полки бутылку виски. "Кто эти другие?" Непрекращающийся треск мотора и непонятно откуда взявшаяся, далекая музыка. Пение придавало им мужества. Однажды на допросе он тихо напевал мелодию из кинофильма "Мост через реку Квай" и видел перед собой не агента тайной полиции, а английского офицера, стойко сражающегося под лучами раскаленного солнца. Когда им становилось известно, что кого-нибудь из товарищей подвергают пыткам, затягивали "Марсельезу", гимн партизан, постепенно песню подхватывали все камеры, и она становилась общей болью, общей силой, общей надеждой.

Жасинта тоже одевалась. Движения ее снова стали медленными, и, глядя, как она натягивает золотистые чулки, Васко почувствовал желание снова притянуть ее к себе. Но не притянул. Алкоголь настроил его на мрачный лад.

— Что ты обо мне думаешь, Васко?

— Ничего особенного.

— Даже после… этого?

— Именно после этого.

Мимолетно промелькнувшая горькая тень сразу состарила Жасинту. Она задумчиво допила виски, оставшееся на дне его стакана.

— Ты человек резкий. И непонятный. Поэтому я и потянулась к тебе…

— …К моим жестоким рукам. Они оказались такими, как ты предполагала?

— Да, они меня не разочаровали. Но дело не только в твоих руках. Теперь тебе от меня не избавиться. — Она легонько провела ладонью по его растрепанным волосам. — А ты, ты во мне не разочаровался?

— В чем же еще дело?

— В чем дело? Ответь сначала на мой вопрос. Ты во мне не разочаровался?

Васко покачал головой, зажигая сигарету. Его жест можно было понять и как отрицание и как утверждение. "Теперь тебе от меня не избавиться". "Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне". Он, наверное, тоже любил задавать вопросы. Васко пил, курил, как обычно хмурый и молчаливый, сидя на краю табурета, который не мешало бы заново обить, и хорошо бы кожей, устало рассматривал начатую скульптуру, барельеф, который помощники, должно быть, не успеют закончить к сроку, пятна на стенах, бесконечные эскизы, недовольный своей работой, недовольный собой, и ему казалось, что, хотя этот день ничего не изменил, его мрачное настроение все же было не совсем прежним. Он нуждался в поощрении, пусть даже неискреннем, чтобы их встречи могли продолжаться. Жасинта, однако, не разгадала, что скрывается за его угрюмым взглядом, за враждебностью, с какой он следил, как она суетится среди разбросанных где попало эскизов, не выражая вслух своего восхищения, а если и разгадала, у нее хватило здравого смысла не показать этого. Пускай Васко курит сигарету за сигаретой. Жасинта была опытной женщиной и знала, когда нельзя нарушать молчание.

Лишь выбрав подходящий момент, она продолжила разговор, начав с лестной для него темы.

— Дело еще в том, что ты умный. Для женщины это важно.

Он иронически поклонился в ответ.

Небо за окном бледнело. Но ветерок, шевеливший развешанное во дворе белье, был еще теплым. Жасинта открыла окно и прямо перед собой увидела две иссохшие, как у мумии, руки, обтянутые веснушчатой кожей, которые тянулись к клетке. Желтая птица испуганно встрепенулась, забилась в угол, но и там не чувствовала себя в безопасности. Охваченная беспокойством, канарейка металась по своей тюрьме. Руки принадлежали старухе с растрепанными рыжими космами. Больше во дворе никого не было. Сиеста все еще продолжалась на улице и за облупленными стенами домов. Когда руки старухи исчезли, птица окунула голову в плошку с водой и запорхала с жердочки на жердочку, радуясь своей мнимой свободе.

— Здесь очень тихо, Васко, но это пугает меня. Точнее, я здесь чувствую себя посторонней, понимаешь? Будто я не в городе.

— Ты хочешь сказать, в чужом городе?

— Не вижу разницы. — Жасинта уселась на старую кушетку — студия напоминала склад ненужной мебели — и погладила его по колену, потом ласково коснулась бедра, отчего Васко вздрогнул. — А каков твой город, любимый?

— Мой город?.. Мой город, наверно, и этот, и другой, в котором живешь ты.

Жасинта сразу сделалась серьезной, пальцы замерли на его бедре.

— Я не совсем тебя понимаю.

— Я имел в виду вездесущность, которую мы обретаем и к которой в конце концов приспосабливаемся. Даже физиологически. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что мы начинаем умирать, едва родившись? Смерть бывает разная и не всякая похожа на медленную деградацию.

— Твои слова, вероятно, следует расценивать как осуждение?

— Я давно уже разучился осуждать. У меня нет на это права. Прежде всего мне следует осудить себя.

— За что?

— За то, например, что живу в твоем городе.

Пальцы Жасинты выскользнули, когда он попытался удержать их на своем бедре.

— Хотя ты этого и не сознаешь, ты все время чувствуешь себя как на сцене. Разыгрываешь представление. Кого ты пытаешься обмануть?

Пальцы Жасинты, которые Васко перехватил, когда они потянулись к лежащей на станке пачке сигарет, стали холодными, вялыми. Он отпустил их.

— Пойдем, Жасинта. Я не хочу больше здесь оставаться.

— Ты разыгрываешь представление… а меня это не отталкивает. Напротив. — Она приблизилась к нему, поцеловала в губы. Глаза ее улыбались. Но он не забыл враждебного холода ее пальцев. — Скажи откровенно, Васко, что ты обо мне думаешь?

— Тебя еще интересует, что думают о тебе мужчины?

— Мужчины?.. — Полуоткрытый рот снова потянулся к нему. Однако на этот раз, чтобы укусить. — Да, но только некоторые.

Их губы впились друг в друга, и теперь особенно яростным был поцелуй Васко, который длился, пока он не решился спросить:

— Те, что с тобой спят?

Жасинта побледнела, они смерили друг друга взглядом, и Васко первым отвел глаза, не желая разжигать ссору.

— Ты, как видно, хорошо знаешь город, в котором мы оба живем.

Васко молча следил, как она натягивает перчатки, кажется из белых кружев с пуговками на запястьях, — забавные перчатки, — и направляется к двери. Она не вернется, следующего раза не будет, и это разрешит все проблемы прежде, чем они возникнут. В конце концов ничего не произошло. Что значит для Жасинты еще одно приключение? Но ее шаги еще не смолкли на галерее, а Васко уже охватило волнение. Вдруг она и вправду больше не придет?! Да, он желает, страстно желает, чтобы Жасинта, какая она есть, капризная, легкомысленная, избалованная, возвратилась как можно скорее. Или вообще не уходила из студии.

XIII

Васко раздвинул планки жалюзи, и солнечный луч острым лезвием рассек пополам полумрак комнаты; яблоко, которое Барбара оставила на тарелке, вдруг вспыхнуло, и сразу стало видно, какое оно красное и сочное, должно быть, Барбара собиралась надкусить его, когда послышался звонок в дверь, робкий, будто кто-то опасался чужих ушей; он выглянул на улицу, увидел такси, снующие в потоке транспорта, все еще надеясь, что одно из них затормозит и из него наконец выйдет Жасинта. Муравейник, объятый паникой. Люди вечно куда-то спешат и не знают того, что каждый из них раздавлен этой толпой, что тот, кто идет следом, ступает по нагромождению невидимых трупов, и всегда находятся новые жертвы, готовые занять свое место на бойне. Люди, машины. Иногда ему даже слышался хруст костей или это только казалось его разыгравшемуся воображению — и все больше людей и все больше машин, которые они изобретают для собственного уничтожения. Этой бурлящей, растоптанной жизни с ее гибельным ритмом он боялся с тех пор, как утратил мужество в ней участвовать. Щель в жалюзи была слишком мала, чтобы он мог почувствовать себя в гуще муравейника. Из комнаты Барбары, с пятого этажа железобетонного дома, где ставни, словно плотина, преграждали путь уличному шуму, Васко наблюдал суету муравейника, вызывающую в нем страх и любопытство. Щель была слишком мала, а его неудержимо влекло вниз, в муравейник, к этим беспокойным, но общительным и даже дружным существам; он поднял жалюзи, рискуя получить замечание от Барбары, которая не хотела, чтобы посещающих ее дом мужчин ("всего трое или четверо друзей, можешь не сомневаться, избранных, достойных друзей, я не пущу в дом кого-нибудь") видели соседи, и, распахнув окно, выглянул на балкон. И вся эта лавина — люди и машины, размалывающие людей, — с грохотом ворвалась в комнату. Васко с наслаждением вздохнул, он был оглушен, и все же пьянящая радость охватила его.