Минута после полуночи - Лиза Марич

В раннем детстве сверстницы Анжелой восхищались, а сверстники побаивались. В подростковом возрасте ее одинаково ненавидели и мальчики и девочки за независимый характер и неумение приспосабливаться к коллективу. А когда Анжеле исполнилось шестнадцать лет, настала полная катастрофа: девушки заняли оборонительные рубежи, не допуская ее в свой круг, а юноши ходили следом и смотрели преданными собачьими глазами.

Каждый раз, приезжая на новое место отцовской службы, Анжела начинала все с чистого листа. Надевала скромненькое серое платье, заплетала косу, обувала туфли на сплошной подошве и шла в школу. Поначалу скромная внешность… нет, внешняя скромность производила хорошее впечатление. Анжела изо всех сил стремилась его закрепить: позволяла списывать домашние задания, решала оба варианта на контрольных по алгебре и физике.

Однако проходило совсем немного времени, и учителя вдруг обнаруживали, что новая ученица не только умница, но еще удивительно хороша собой и имеет прекрасный голос. Анжела солировала в школьном хоре, играла главные роли в школьных спектаклях и подносила хлеб-соль спонсорам, открывшим в школе компьютерный класс. Спонсоры жмурились, как коты на солнце, — бывает же такая удивительная сверкающая красота! Девочки потихоньку смыкали ряды, теснили Анжелу прочь. Анжела приходила домой, падала на кровать и разражалась бурными рыданиями. Почему ее отовсюду гонят, словно гадкого утенка? Что она сделала плохого? Почему все так несправедливо?..

Мама садилась рядом, вздыхала, гладила по голове, уговаривала потерпеть. «Ничего тут не поделаешь, — говорила она. — Слишком уж ты красивая».

Повзрослев, Анжела сообразила, что ее беды происходят от мерзкого природного дара под названием «сексапильность».

Красота бывает разная. Мама олицетворяла собой героиню советского кино — женщину-друга, женщину-труженицу, честно ждущую своего избранника. Анжела уродилась стервозной брюнеткой из роскошного голливудского блокбастера. На самом деле она такой не была, но… люди хотели видеть ее такой.

Ситуация выправилась, когда Анжела поступила в консерваторию. На сцене не возбранялось быть ни сексуальной, ни обольстительной, и она выбрасывала из себя скопившиеся эмоции, избавлялась от чувственного переизбытка, как от лишнего хлама. Однокурсницы смотрели на нее с завистью, но это была совсем другая, почтительная зависть. Жизнь налаживалась. Вторая премия на конкурсе Чайковского привлекла к ней внимание зарубежных продюсеров и позволила выиграть Вагнеровскую стипендию. А стажировка в Австрии открыла дверь в мир Большой Оперы.

Приглашение на афинский оперный фестиваль подтвердило: ее допустили на музыкальный Олимп. На открытие Анжела явилась в потрясающем алом платье, которое могла надеть только очень красивая и очень уверенная в себе женщина.

И все время, пока она переходила с места на место, ее не оставляло ощущение чужого взгляда, ласкающего открытую спину.

Анжела не выдержала. Обернулась, полоснула нахала с бокалом в руке сердитыми глазами Таких нахалов в ее жизни было предостаточно. Она позабыла о нем буквально через минуту.

Нахал оказался странным. Не подошел, не сделал попытки познакомиться. Наблюдал за Анжелой из теневого прикрытия, посверкивая светлыми прозрачными глазами. А на следующий день прислал подарок. И не какую-нибудь драгоценную безделушку, а пейзаж с подписью Марии Каллас.

Анжела и в голове не держала ничего «такого». Потом все как-то закрутилось, завертелось, вышло из-под контроля… В общем, она сама не заметила, как влюбилась. Никита почти все время молчал, а Анжела почти все время говорила. Сначала заполняла неловкую паузу, потом неловкость куда-то ушла, потому что Никита умел слушать.

Когда она упоминала имя Извольской, Никита не просто слушал — он замирал. Ловил каждое слово так напряженно, что она спросила, знакомы ли они. Никита молча покачал головой, и Анжела успокоилась.

Перед отлетом она дала ему свой московский телефон. Никита пообещал позвонить, когда прилетит, и пропал. Через год позвонил его секретарь и предложил Анжеле партию в новом спектакле. Она согласилась, только не поняла: почему звонит секретарь, а не сам Никита?

Недоразумение разъяснилось при первой же встрече. На общем сборе солистов Никита уделил Анжеле ровно столько же внимания, сколько, к примеру, Марату Любимову. А когда она поднялась к нему в кабинет, чтобы выяснить отношения, то увидела там Ирину. Они с Никитой мгновенно прервали разговор и обернулись к Анжеле. Она постояла в дверях, похлопала глазами, как дура, и вышла.

Анжела поперхнулась судорожными рыданиями. Советник молча сжал ее пальцы, но это не помогло. Анжела вырвала руку и велела ломающимся от слез голосом:

— Налей коньяку.

Вадим Александрович встал, плеснул в пузатый бокал немного янтарной жидкости, протянул его гостье. Она скривилась.

— Почему так мало? Налей больше!

Вадим Александрович послушно исполнил приказ. Сел на прежнее место и молча смотрел, как блистательная амазонка давится крепким алкоголем, перемешанным со слезами. Он мог по опыту сказать прекрасной Анжеле, что коньяк — плохой утешитель, от спиртного все станет только хуже. Но она не нуждалась в банальных сентенциях, не нуждалась в назиданиях, не нуждалась в жалости. Она нуждалась в слушателе.

— А на меня хваленая прима особого впечатления не произвела, — произнес Вадим Александрович. — Внешне ничего особенного, никакого сравнения с тобой. И поет еле слышно, как воробей…

— Да что ты в этом смыслишь! — вспыхнула прекрасная Анжела, не дослушав. — «Ничего особенного»! — передразнила она раздраженно. — Тоже мне, знаток нашелся. У Иры все особенное! Такая диафрагма при ее конституции… Ты хоть представляешь, чего это стоит?! — Анжела залпом проглотила остатки коньяка и обрушилась на Алимова с удвоенными силами: — Да она мышцами живота может штангу поднять! Ты знаешь, как нужно трудиться, чтобы держать пресс в таком состоянии? Это не жизнь, это сплошной отказ от жизни! А о голосе вообще молчи, можно подумать, ты его слышал! Конечно, она на репетициях шепчет, бережет связки… И правильно делает, между прочим! Такой голос дается раз в столетие! А ее пиано!.. — Анжела захлебнулась и бессвязно добавила с тем же восторженным блеском в глазах: — Сука. Ненавижу. Я ее отравить хотела. Или себя, уже не помню.

С этими словами прекрасная амазонка достала из кармана несколько продолговатых капсул и протянула их Алимову.

— Вот. Украла у Миры. Хотела сегодня в баре проглотить… и не смогла.

Трусливая дура.

Она отстранила советника, встала с кресла и вдруг пошатнулась. Прекрасное лицо побледнело, Анжела удивленно захлопала длиннющими ресницами и сказала каким-то невнятным расслабленным голосом:

— Мамочка…

Зажала двумя руками рот и бросилась в ванную.

Вадим Александрович сунул капсулы в карман и забегал по квартире, ухаживая за блистательной амазонкой. Отыскал новую зубную щетку, принес в ванную чистое полотенце, распечатал упаковку мыла. Потом он умывал ладонью зареванную гостью, утешал ее какими-то смешными родительскими словами, вроде «ну-ну, детка, все будет хорошо, все обойдется, все наладится»… Наверное, точно так же вела бы себя его мама, если бы Вселенная вдруг вывернулась наизнанку и образцово-показательный Вадик приполз домой на четвереньках.

Потом выяснилось, что от воды и мыла у Анжелы стягивает кожу, и советнику пришлось рысью мчаться в ближайший парфюмерный магазин за кремом. А когда он вернулся, она уже спала на диване, подложив под щеку сложенные ладони. Лицо, отмытое от туши, казалось таким юным и печальным, что у Вадима Александровича защемило сердце.

Он сел за стол, достал из кармана гладкие продолговатые капсулы и покачал головой. Дигиталис. Элеонора Александровна принимала такое лекарство за год до смерти.

Советник вырвал из блокнота чистый лист и наморщил лоб.

Написать хотелось много. Например, что он уходит потому, что знает: наутро все выглядит совсем по-другому, чем вечером. Анжела может устыдиться своей откровенности, а ему не хочется видеть ее смущенной. Или о том, что она похожа на прекрасную гордую амазонку, и он в нее ужасно… То есть она ему ужасно… В общем, в голову лезло так много разных глупостей, что разместить их на бумажном листе оказалось невозможно.

В итоге графоманские мучения советника вылились в четыре слова: «Будешь уходить — захлопни дверь».

Алимов оставил записку в центре стола, рядом с нетронутой коробкой конфет и фруктовым натюрмортом. Сверху приложил тысячную купюру на такси и припечатал ее баночкой крема. Достал из шкафа в спальне легкий клетчатый плед, вернулся в зал и укрыл съежившуюся амазонку. Она не пошевелилась. Алимов последний раз полюбовался бледным лицом с горестно сведенными бровями, погасил свет и бесшумно закрыл за собой дверь.