Минута после полуночи - Лиза Марич

— Попроси Анжелу зайти ко мне.

Через пять минут послышался торопливый стук каблучков, и в кабинет влетела Анжела, внося за собой шлейф света и ветра. Несмотря на мрачную озабоченность, Красовский ею залюбовался.

— Ты хотел меня видеть?

В широко распахнутых глазах плавала надежда и детское ожидание праздника. Красовский вдруг заметил, что глаза Анжелы вовсе не черные, как ему казалось раньше. Солнце высветило густую шоколадную глубину, на поверхности которой фея-крестная рассыпала золотистую медовую пыльцу. Красиво.

Никита раскрыл ежедневник, достал лист, сложенный вчетверо, и протянул Анжеле.

— Ира нашла это сегодня. Твоя работа?

Она приняла бумажку с улыбкой, не отрывая от него глаз. «Она похожа на амазонку, — вдруг подумал Никита. — Свободная и прекрасная».

Анжела не спеша прочитала анонимку. Лицо прекрасной амазонки постепенно затемнялось тучей, ожидание сменялось раздражением. А когда она снова взглянула на Никиту, в шоколадно-золотых глазах полыхал гнев. Одно слово — актриса. Причем хорошая актриса, талантливая.

Анжела бросила бумажку на стол и вытерла руки.

— Вот, значит, что ты обо мне думаешь?

Красовский аккуратно уложил анонимку на прежнее место и закрыл ежедневник.

— Давай договоримся. Если ты признаешься, все останется между нами. Даже Ира ни о чем не узнает.

— «Даже»! — пробормотала Анжела. Гнев в ее глазах сменился любопытством: — А если не признаюсь?

— Тогда, по крайней мере, воздержись от продолжения, — сухо посоветовал Красовский.

— Или… что?

Никита промолчал. Анжела нагнулась, уперлась руками в стол. Низкий круглый вырез футболки удобно расположился прямо на уровне его глаз.

— Ты действительно ее любишь?

— Это не твое дело, — ответил Никита, не отрывая взгляда от рук. Вырез был очень, очень завлекательный. Она специально так одевается.

— А что мое дело?

— Твое дело хорошо петь свою партию и не мешаться у Иры под ногами. Иначе я тебя уничтожу.

Произнося последнюю фразу, он невольно смутился, так театрально это прозвучало. Но прекрасная амазонка не обиделась и не испугалась.

— Ты думаешь, что я это делаю из-за тебя?

— Необязательно. Может, тебя мучает профессиональная зависть.

— Понима-а-ю, — протянула она задумчиво. — Значит, у нас имеется три вопроса. Вопрос первый: считаю ли я Ирину гением? Ответ: считаю. Вопрос второй: имеет ли смысл завидовать гению? Ответ: не имеет. Вопрос третий: считаю ли я Ирину сукой, как сказано в этой бумажке? — Анжела постучала пальцем по кожаной обложке ежедневника. — Ответ: считаю. Выводы делай сам, ты же такой умный.

Никита нахмурился.

— Прости за то, что посмел тебе угрожать. Сорвалось с языка, сам не рад. Я очень, очень виноват перед тобой… — Прекрасная амазонка подалась к нему, но Никита удержал ее взглядом. — Прошлого не вернуть, нужно думать о будущем. Ты только признайся… — В его голосе зазвучали предательские умоляющие нотки: — Признайся, что это сделала ты.

Время в комнате остановилось. Анжела обошла стол, взяла его за руку и прошептала, заглядывая в лицо:

— Господи, Никита, неужели это нужно тебе? — Она сделала ударение на последнем слове. — Если так, только скажи! Я признаюсь в чем угодно, хоть в убийстве!

Красовский вырвал руку и отвернулся. Почему-то он не мог вынести ее взгляда.

— Можешь идти, — сказал он устало. — Тебя ждет Стас.

— Засунь Стаса себе в задницу! — вспылила Анжела. — Может, ты и на работу его взял специально для…

Она осеклась.

Никита отчетливо услышал громкий треск. Это рухнула его прекрасная, тщательно выстроенная конструкция.

Он обернулся, готовый отрицать все обвинения скопом, и увидел прозрачные дорожки, ползущие по окаменевшему лицу. Заготовленные объяснения полопались, словно воздушные шарики. Уцелели два слова, самые бессильные из всех существующих на свете.

— Прости меня.

— Чтоб ты сдох, сволочь, — сказала Анжела мертвым голосом.

— Я хотел как лучше.

— Ты даже гордости мне не оставил.

— Я понимаю…

— Врешь! — перебила она. — Чтобы понять, нужно такое пережить. Господи, хоть бы ты оказался на моем месте! Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость!..

Анжела как слепая двинулась к выходу — прекрасная раненая амазонка, выбитая противником из седла. Зацепила бедром угол стола, чуть не опрокинула кресло. Хлопнула дверь, послышался неровный удаляющийся стук каблучков.

— Сволочь, — сказал Красовский негромким скрипучим голосом. И относилось это, разумеется, к нему.

Обоянь, апрель 1885 года

Мария Викентьевна постучала в комнату дочери, но, как обычно, ответа не получила. Распахнула дверь, еще раз стукнула костяшками пальцев в деревянную притолоку:

— Можно?

Катя сидела за столом, положив голову на разорванную пополам нотную тетрадь. Ее густые неприбранные волосы в беспорядке разметались по затылку и плечам.

— Катя, — позвала Мария Викентьевна.

Дочь не отозвалась, даже голову не повернула. Мария Викентьевна села рядом с ней, легонько потрясла за плечо:

— Поговори со мной, детка. Пожалуйста.

Никакого ответа. Мария Викентьевна вздохнула, поднялась со стула и вышла из комнаты.

Катя вернулась в Обоянь внезапно, упала на голову одновременно с декабрьским снегом перед Рождеством.

Однажды вечером на пороге гостиной возникла женская фигура в легком меховом полушубке. Незнакомка в изнеможении прислонилась к дверному косяку, медленно размотала теплый пуховый платок и уронила его на пол. Сначала Мария Викентьевна дочь не узнала. Но когда за спиной незнакомки возникло радостное рябое лицо служанки Глашки, поднялась из-за стола, неуверенно проговорила:

— Катя?..

Дочь не ответила. Постояла на пороге, обвела взглядом знакомые стены и направилась к деревянной лестнице. Цепляясь за перила, поднялась в свою прежнюю комнату и, не раздеваясь, упала на кровать.

Мария Викентьевна бросилась следом. Затормошила Катю, пытаясь расспросить ее о подробностях: надолго ли приехала, почему без предварительного уведомления, — однако не получила ответа ни на один вопрос. Катя целыми днями лежала на кровати, отвернувшись лицом к стене, либо сидела за столом, разбросав вокруг себя обрывки нотных тетрадей. Иногда Мария Викентьевна просыпалась от звука легких шагов наверху. Лежала, глядя в потолок, беспомощно слушала, как мечется по комнате загнанный в угол незнакомый человек.

Наконец, не выдержав неизвестности, написала генералу Сиберту. Ответ пришел через две недели. Марию Викентьевну поразил тон письма — смущенный и уклончивый. Александр Карлович сообщал, что из-за болезни генеральши ему пришлось временно отослать воспитанницу обратно к матери. Одновременно с письмом Мария Викентьевна получила перевод на две тысячи рублей.

Деньги были частью договора, который генерал заключил с Марией Викентьевной перед отъездом Кати в Москву. Точную сумму помощи Александр Карлович не обозначил, и Мария Викентьевна томилась в неведении: сколько же ей пришлют? Генерал присылал по сто рублей ежемесячно. Это были большие деньги, очень большие. Она смогла обновить дом, купить кое-какую мебель, отложить небольшую сумму на черный день. И, конечно, помогала Оленьке.

Сияющая красота старшей дочери померкла и потускнела, из-за частых родов фигура утратила стройность, нежная кожа покрылась пигментными пятнами. Жалованья Сергея Львовича едва хватало на прокорм многочисленного семейства. Позволить себе сшить новое платье Оля могла лишь раз в год, к именинам. Мария Викентьевна негодовала: зачем, скажите на милость, плодить нищету? Однако Сергею Львовичу сказать этого не могла, а Ольга давно утратила свободную волю и превратилась в отупевшую от забот рабочую лошадь.

Деньги, ежемесячно приходившие из Москвы, были единственным барьером между ними и нищетой. И обязаны они были этим нелюбимой младшей дочери. Кате.

Когда семейство генерала приезжало в «Ивы», Катя изредка навещала мать. Соседи высыпали на улицу и наблюдали за ней, словно за принцессой, посетившей подданных.

С матерью и сестрой Катя держалась вежливо и отстраненно. Племянников пожелала навестить всего пару раз за девять лет, даже в именах путалась. Тем более странно выглядело ее внезапное возвращение.

В гостиную ворвалась взволнованная Ольга, с порога заявила:

— Елизавета Прокофьевна умерла!

Мария Викентьевна так и застыла с открытым ртом.

Ольга села напротив матери, склонилась над столом и перешла на шепот.

Иногда во время рассказа Мария Викентьевна щипала себя за руку — проверяла, не спит ли.

Новости были сенсационными, иначе не скажешь. Их привезла жена отца Андрея, матушка Марфа Васильевна, вернувшаяся из Москвы. Лили Сиберт сбежала из дома с каким-то плясуном-французиком.