Шассе-Круазе - Тамара Кандала

Габриэла молчала. На лице ее отразились сначала страх, потом горестная мука и, наконец, отчаянная решимость.

– Люди порой руководствуются в жизни такими запрятанными в подкорку комплексами, о которых они сами не подозревают. А если и подозревают, то не осмеливаются ответить на их вызов. Точно как страусы, при виде опасности прячущие голову в песок. Но иногда вместо песка оказывается бетонный пол, например. Говорите. На самом деле все может быть не так страшно, как вам кажется, – подбодрил ее Тушканчик.

– На самом деле все еще страшнее. Я бросила своего ребенка. Потому, что он родился больным. Дауном. Так как зачала я его в полном непотребстве, накачанная алкоголем и наркотиками. Ничем не лучше своей маменьки.

– А потом еще пытались обвинить в этом невинного человека.

– Он не был невинен, этот ваш человек.

– Вы хотите сказать, что этот ребенок от вашего отца?

– Нет, конечно, он меня не трахал, если вам это интересно, но он все сделал для того, чтобы довести меня до этой крайней меры.

– А именно? Что он сделал?

– Он меня не любил.

– А что стало с вашим ребенком?

– Мою девочку усыновил мой отец. Он создал целый приют для таких детей, который и содержит уже почти двадцать лет.

– Вы хотите сказать, что ваш отец заботится об этом ребенке? Тогда как вы, мать, от него отказались? И как, по-вашему, почему он это делает?

– Грех замаливает.

– Цинизм – предельная форма личного отчаяния, попытка придать своей растерянности и беспомощности видимость компетентности и высшей мудрости, – проговорил Тушканчик медленно, не глядя на пациентку, как бы только для самого себя.

– Это вы о ком? – встрепенулась Габи.

– Но это же был ваш грех, не его. Значит, он замаливает ваш грех? А грехи наши замаливают только те, кто нас по-настоящему любит. Вам это в голову не приходило?

Габриэла сделала попытку улыбнуться. Скептически, как ей казалось. Но лицо ее в результате только болезненно скривилось.

– Мне вообще-то плевать, кто отец моего ребенка. В древности никаких отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, во время празднеств, и девять месяцев спустя рождались дети. Отцовство – сентиментальный миф, как День святого Валентина.

– Ну-ну, – промычал доктор. – И почему же вы тогда с ребенком не общаетесь? Только потому, что она не совсем такая, как все? А вы сами – такая? Как все?

– Я избранная. И знаю, для чего избрана.

Опять помолчали.

– Вы в курсе моих перформансов в Клубе, в Лондоне? Отец вам уже донес?

– Нет. Может быть, вы сами расскажете?

И Габи рассказала о своих ежемесячных побегах от действительности. Описала в подробностях свой номер. Кое-что даже показала, «протанцевала», как просил доктор. Теперь настала очередь Тушканчика впасть в ступор. Он, при всем своем опыте, с такими отклонениями сталкивался впервые.

– И зачем вы это делаете?

– Это мой путь замаливания греха. Мое влагалище – воронка всего человечества.

– Вы именно так это понимаете?

– Я это знаю. И хочу поделиться этим знанием с другими. Вы знаете библейскую строку «Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…».

– Господи, при чем тут Библия? – не выдержал Тушканчик.

– Я – одна из ее пророчиц, – сверкнула глазами Габриэла.

– И что же нам теперь с этим делать? – беспомощно проговорил Тушканчик.

Он знал, что деятельность психоаналитика нацелена на разоблачение иллюзий. Но это уже были не иллюзии, это была одержимость, то есть одна из стадий шизофрении. Если только… Вот именно, если только Габриэла сознательно не пыталась ему это внушить. Она хотела выглядеть больной и не собиралась «излечиваться». Сознание того, что она не такая, как все, помогало ей справиться с чем-то гораздо более опасным. С жизнью, например. Для нее жить было делом очень опасным и, как тонущий человек отдается иногда на волю волн, которые выбрасывают его на берег, так и она отдавала себя на волю осознанной болезни, снимающей с нее часть вины.

– Вот видите, доктор, ни вы, никто другой не может мне помочь, – заключила Габриэла и поднялась с кушетки.

– Как говорил когда-то один мудрый психиатр, никогда не следует списывать мерзость нормы за счет патологии, – произнес Тушканчик как бы в воздух.

Габриэла застыла посреди кабинета.

– Вы считаете меня монстром? Наверное, я и есть монстр. Но мне так больше нравится. А окружающие ничего лучшего и не заслуживают.

– В том числе и ваша дочь? Она-то чем перед вами провинилась? Тем, что родилась с отклонениями? Так это меньше всего ее вина.

– То есть вы призываете к тому, чтобы монстр встретился с дауном? И поиграл в дочки-матери?

Тут встал и доктор. Приблизившись к Габи, он взял ее за руки на уровне предплечий и крепко сжал своими длинными сильными пальцами. И посмотрел ей прямо в глаза.

– Вам нужно попробовать полюбить себя – это прежде всего. Вы прекрасная молодая женщина, способная любить и быть любимой. И не надо этому сопротивляться. Доля нарциссизма необходима человеку, так как это способствует неизбежной и необходимой встрече с самой собой, установление с собой нужного контакта, как мы, психотерапевты, говорим, на «стадии зеркала». А за этим последуют и встречи с другими.

– Одна из дурацких психотерапевтических примочек, – фыркнула Габриэла, освободившись из цепких объятий. – Со мной это не работает. И эти ваши «другие» мне не нужны. Мне никто не нужен. А если и понадобится на время, я всегда смогу купить это за деньги, большие или меньшие! – Она уже протянула руку, чтобы открыть и потом закрыть за собой дверь в это бессмысленное помещение, называемое кабинетом психотерапевта.

– А вы… вы не хотите все-таки навестить свою дочь? – проговорил ей в спину Тушканчик. – Хотя бы попробовать?.. Даже не ради нее – ради себя.

– Зачем? – вскинулась Габи и резко повернулась. – Она даже не знает о моем существовании. Я ей не нужна.

– Она нужна вам. Она вам просто необходима. Она может вас излечить от страшного сердечного недуга. Изгнать демонов. Поверьте мне. Просто поверьте. Как доктору. Пойдите к ней и расскажите, что у нее есть мать. Эти дети все понимают. И все прощают.

И в этот момент Габриэла расплакалась. И плакала она так, как не плакала с детства, навзрыд и с всхлипываниями. Она сползла по стене прямо на пол и, размазывая слезы и сопли по идеально сделанному лицу, выла, как загнанная волчица.

Глава 19

Агата. Беа. Встреча

– Анэристический принцип – это принцип ПОРЯДКА, эристический принцип – принцип БЕСПОРЯДКА. С виду Вселенная кажется (невеждам) упорядоченной – это анэристическая иллюзия. В сущности, любой порядок «здесь» накладывается на изначальный хаос – в том же смысле, в каком имя человека скрывает под собой его истинное «я».

Зал был тот же. Количество мест то же. Изменился только состав участников. Сегодня здесь присутствовали так называемые «мировоззренцы». То есть ученые, считающие себя ближе к философским наукам, чем к точным.

– Реализовать этот принцип на практике – задача ученых, и некоторые из них думают, что это им удается, – продолжала Агата. – Но пристальное изучение показывает, что порядок растворяется в беспорядке, и это ЭРИСТИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ. Надеюсь, эти простейшие понятия вам понятны.

– Можно это проиллюстрировать примером? – подал голос малюсенький человечек с курчавым венчиком волос вокруг головы.

– О господи, на все-то вам нужны примеры. И как вы собираетесь приблизиться к нашей сегодняшней теме – Антизнанию? Тоже ведь затребуете примеров. – Агата вздохнула еще безнадежней. – Ну, хорошо. Например, относительно суждения «Бог существует». Адепты любой религии не могут дать определение бога – он, по их же словам, непостижим. Равно как не могут объяснить содержание термина «существует» применительно к богу – ни размера, ни массы, ни цвета, ни запаха. Так как можно обсуждать суждение, не имеющее смысла даже для тех, кто его произносит? Это и есть пример эристической иллюзии.

Венценосная крошка покрутила головой, пытаясь понять по выражению лиц окружающих, насколько те в теме. Лица были непроницаемы.

– А теперь о главном, – произнесла Агата торжественно. – ПИЗДА!

Мировоззренцы как по команде вздрогнули.

– Это – аббревиатура, – пояснила Агата. – Проблема Индуктивного Знания из Данных Антизнания.

Теперь все захихикали: сначала один, а за ним и все остальные.

Агата удивленно оглядела собравшихся:

– Я сказала что-то смешное?

Хохот перешел в гогот – это была своеобразная разрядка на предыдущие четыре часа предельного напряжения. И маленькая месть «высшему» существу – все слышали, что с юмором дела у Агаты обстоят из ряда вон плохо.