Черные дьяволы - Михаил Ноевич Пархомов

палку. На старике была высокая баранья шапка. Он посасывал глиняную трубочку, то и дело поглядывая на своего мула, на которого были навьючены корзины с виноградом. Лицо у старика было темное, морщинистое.

Нечаев чуть было не сказал: «Привет, батя…», но вовремя спохватился. Немецкий солдат Гуго Реслер вряд ли станет приветствовать простого болгарина да еще по-русски. На месте Сени-Сенечки Костя Арабаджи шепнул бы ему: «Ша, не зарывайся…» А лейтенант Гасовский посоветовал бы: «Возьмите себя в руки, мой юный друг».

В свою очередь, старик болгарин тоже притворился, будто не замечает немецких солдат. Его трубочка булькала.

И пусть… Нечаев ускорил шаг. Обогнав старика, он и Сеня-Сенечка приблизились к длинной повозке с высокими скошенными бортами, на которой восседала черноокая молодица в домотканом шерстяном сарафане.

Такие повозки можно увидеть и под Одессой, и под Николаевом. Да и сама молодица была похожа на колхозницу. Подойдя поближе, Нечаев невольно улыбнулся ей, но та отвернулась от него, поджав красивые губы. Было ясно, что местные жители не очень-то жалуют оккупантов: прошло уже полгода, как немцы ввели в Болгарию свои войска.

Было жарко. Нечаев снял пилотку и сунул ее под погон, как это делали те немцы, которых он видел под Одессой. А Сеня-Сенечка ограничился тем, что расстегнул ворот мундира.

Дорога, по-видимому, охранялась только ночью. Пройдя несколько километров, Нечаев и Шкляр не встретили не только мотоциклистов, но даже жандармов.

«На Шипке все спокойно», — подумал Нечаев.

Дорога шла параллельно морю, так близко от него, что прохладная синева заливала глаза. На виноградниках гнули спины женщины. Но вот дорога раздалась вширь, взору открылся небольшой майдан, и Нечаев увидел старую корчму, возле которой стояло с десяток повозок и арб.

Корчма — низкий дом с облупившейся штукатуркой — стояла на пригорке. Перед крыльцом на щербатых каменных ступенях сидела молодая цыганка с жемчужными зубами, гадавшая какой-то крестьянке на бобах. Нечаев и Шкляр прошли мимо них. Нечаев толкнул дубовую дверь, усеянную для прочности широкими шляпками гвоздей, и на него дохнуло острым запахом поджаренного лука.

За длинным дубовым столом на узких скамьях, покрытых потертыми пестрыми ковриками, сидели крестьяне. В корчме было накурено и шумно. Но стоило Нечаеву и Шкляру переступить порог, как говор и песни сразу стихли. Нечаева ужалили десятки черных глаз.

Земляной пол, потемневшие от времени деревянные балки… Нечаев осмотрелся, привыкая к полумраку. В стороне от деревянной стойки был старинный очаг с железной цепью, на которой висел черный котел, и свод над ним тоже был угольно-черен от многолетнего дыма и копоти.

Корчмарь, стоявший за стойкой, выжидательно молчал. Это был крепкий человек лет пятидесяти с влажными вислыми усами.

Нечаев бросил на стол монетку и вопросительно посмотрел на хозяина. Этого хватит?

Тот любезно осклабился, хотя в глазах его был все тот же недобрый режущий блеск, и поставил на деревянный поднос две рюмки сдобренной медом сливянки. Он знал, чем надо потчевать немецких солдат. Тем подавай шнапс.

Но Нечаев покачал головой. Они хотят есть.

Корчмарь кивнул, что понял. Сейчас он угостит дорогих гостей. Но придется малость подождать.

Выслушав его скороговорку, Нечаев и Шкляр медленно прошли в дальний угол и присели на трехногие табуретки. Краем глаза Нечаев видел, как корчмарь перемигивается с крестьянами. Те сосредоточенно макали хлеб в какой-то темный соус. Повернувшись к ним спиной, Нечаев проглотил слюну.

Ждать пришлось минут десять.

Наконец корчмарь принес им жирную баранью бастурму, брынзу и испеченные на жаровне в постном масле и уксусе стручки красного перца. Отведав этого блюда, Нечаев застыл с открытым ртом. Он словно бы проглотил горящий факел.

Между тем корчмарь с самым невинным видом справился, нравится ли господам солдатам его кушанье.

— Гут, зер гут, — пробормотал Нечаев и потянулся к рюмке, чтобы залить пожар сливянкой.

После этого ему сразу полегчало. А когда корчмарь принес густое, почти черное вино, которое пахло нагретой на солнце смолой, Нечаеву и вовсе стало хорошо. Показалось, будто он дома, будто за соседними столами сидят старые дядьки из-под Александровки или Кубанки и тихо, неторопливо толкуют о своих колхозных делах, а сам он в отпуске, и стоит ему выйти на улицу, залитую солнцем, как он увидит своего деда, увидит красное полотнище с надписью: «Добро пожаловать» над крыльцом школы-семилетки, и прислоненные к этому крыльцу велосипеды, и белых гусей в белой пыли возле криницы… За весь день Нечаев не слышал ни одного выстрела и как-то уже успел позабыть о войне.

Но стоило ему взглянуть на Сеню-Сенечку, сидевшего напротив в ненавистном Нечаеву мундире мышиного цвета, как он сразу вспомнил, что и на нем сейчас точно такой же мундир, и снова почувствовал себя на войне, которая из-за солнечной тишины, лежавшей за открытой дверью корчмы, была еще страшнее, чем на черной грохочущей передовой. Война была и здесь. Она подстерегала его за каждым углом, за каждым поворотом дороги.

В город они попали только около пяти часов пополудни на попутном грузовике.

Город был невелик. Он напомнил Нечаеву родную Одессу. Такие же дома с железными балкончиками, такие же пыльные акации… Морские ветры просквозили его тесные улочки, и пористый камень, из которого были сложены его дома, приобрел оттенки древнего мрамора, слегка пожелтевшего от солнечных лучей.

Вот только виадуков здесь не было.

Но если улицы и дома Варны напоминали старую Одессу, то пестрый городской люд, шаркавший подошвами по тротуарным плитам, жил какой-то непонятной и чуждой Нечаеву жизнью. Вот идет продавец шербета. В белой феске, с медным бидоном за спиной… Разве увидишь такого на шумном одесском Привозе? Да и такого напыщенного индюка тоже не встретишь в Одессе… Им навстречу медленно шел болгарский офицер с блестящими звездочками на коричневых погонах. Нечаев невольно замедлил шаг. Он чуть было не откозырял офицеру. Но разве немецкий солдат должен приветствовать какого-то болгарина? Когда офицер вскинул руку к фуражке, Нечаев как бы нехотя ответил на приветствие.

К счастью, немцев на улицах почти не было. Раз или два, заметив издали мышиного цвета мундиры, Нечаев и Шкляр тут же ныряли в ближайшие подворотни — подальше от греха. А потом снова печатали шаг, задирали подбородки,