Черные дьяволы - Михаил Ноевич Пархомов

Они шли наугад. Знали, что рано или поздно попадут на базарную площадь, от которой до мечети рукой подать. А там, за мечетью, они найдут и сапожную мастерскую… Расспрашивать прохожих было рискованно. Остановишь вон того гимназистика, а он, чего доброго, начнет шпарить по-немецки. И господин в котелке — тоже. И дама с зонтиком…

Они прошли мимо театра, выходившего фасадом на площадь. Театрик был маленький, неказистый, до одесского оперного ему было далеко. Зато храм святой богородицы выглядел мощно, внушительно. Окна на колокольне имели форму крестов.

Но тут из-за угла появилось трое парней в синих клешах с тесаками у поясов. Не то юнкера, не то кадеты или как там они называются. На всякий случай Нечаев и Шкляр отвернулись к витрине. На стеклянных полочках стояли флаконы духов. «Парфюм д’авантюр», — прочел Нечаев. Он охотно читал все вывески, все надписи и афиши. «Пивница», «Сладкарница»… Не ошибешься, если зайдешь. Но когда он слышал быструю болгарскую речь, то не мог разобрать ни слова.

Наконец, свернув на какую-то боковую улочку, они увидали кузницу, в которой подковывали тощего вола, и, пройдя мимо нее, попали на базарную площадь. Рыбный, овощной, гончарный ряды… Немолодая крестьянка продавала тыквы. Высоченный парень был увешан стручками перца. Солнце садилось, и торговля шла не очень бойко.

— А вот и мечеть… — тихо сказал Сеня-Сенечка. Мечеть стояла за деревьями. Оттого Нечаев и не увидел ее. Сдерживая нетерпение, они медленно пересекли улицу и подошли к сапожной мастерской.

Дверь мастерской была открыта. В глубине на низком стульчике сидел человек в кожаном фартуке, стучавший кривым молотком. За его спиной мальчишка лет двенадцати, очевидно подмастерье, раскладывал на полках деревянные колодки.

Пахло ваксой, хромом и юфтью. Нечаев бросил быстрый взгляд направо, потом налево. Никого! Надо было попытать счастья.

— Я подожду на улице, — тихо сказал Сеня-Сенечка. — В случае чего…

Нечаев кивнул.

Войдя в мастерскую, он остановился над сапожником и кашлянул. Тот поднял голову. Его рот был набит гвоздями, и он выплюнул их в ладонь.

— Век!.. — резко сказал Нечаев, указав рукой на мальчика.

Сапожник повернулся к мальчику, что-то сказал ему по-болгарски, и тот пулей выскочил на улицу.

Глаза сапожника и Нечаева встретились.

— Де твоето момиче? — хрипло спросил Нечаев.

— Легна сп вече, аго, — спокойно ответил сапожник. Он ничуть не удивился этому странному вопросу.

— Иван Вазов, — сказал Нечаев.

— Под игото. Роман в три части, — так же спокойно произнес сапожник и поднялся со стульчика.

Нечаев вздохнул с облегчением. Пот струился по его лицу.

— Вот уж не думал… — сказал сапожник по-русски. — С прибытием. Так, кажется, у вас говорят?

Нечаев пожал его крепкую руку.

— Сторожа на винограднике не было, — сказал он. — Там все вверх тормашками… Вот и пришлось…

— Сторожа забрали. Вчера вечером. Я знаю.

— Кто, немцы?

— Наши же, жандармы, — ответил сапожник. — Осторожно, там кто-то ходит…

— Это мой товарищ, — сказал Нечаев, покосившись на дверь.

— Другарь? Пусть войдет.

Нечаев выглянул и подозвал Шкляра. На улице не было ни души. Сапожник уже опускал жалюзи. Потом, когда Шкляр вошел в мастерскую, сапожник зажег лампу и запер дверь изнутри.

Из мастерской они прошли в подсобку, напоминавшую захламленный чулан. Осторожно приоткрыв дверь, которая вела в тесный дворик, обнесенный каменной стеной, сапожник снова закрыл ее. Дверь скрипнула.

— Генчо, — назвал себя сапожник, протягивая Сене-Сенечке жесткую ладонь. — Садитесь, в ногах правды нет. Так, кажется, у вас говорят?

Он тщательно подбирал слова.

— Мы…

— Не надо, — сапожник покачал головой. — Ничего говорить не надо. Теперь чем меньше знаешь, тем лучше.

Нечаев вспомнил о мальчике, которого сапожник куда-то отослал. Подмастерье может вернуться.

— Это мой сын, — сказал сапожник. — Славко. Он, как это по-вашему, будет молчать как рыба.

— А ты, батя, здорово говоришь по-нашему, — сказал Шкляр, и по его голосу Нечаев понял, что Сеня-Сенечка все еще не доверяет сапожнику.

— Раньше я совсем хорошо умел говорить. Давно. Позабыл уже.

— Ты что, бывал у нас?

— В тысяча девятьсот… восемнадцатом. Мы тогда всю зиму простояли в Севастополе.

Нечаева тогда еще на свете не было. Он переспросил:

— Когда?

— Год тысяча девятьсот восемнадцатый… Я тогда молодым был. Как вы. Служил на крейсере «Надежда». Мы отказались воевать против русских братьев. А нас за это… Как бы вам объяснить? Портупей-юнкера Спаса Спасова приговорили к смертной казни. А мне четыре года пришлось отсидеть. Нас уже здесь судили, в Варне, когда мы домой вернулись.

Сняв кожаный фартук, сапожник повесил его на гвоздь.

У Нечаева подкашивались ноги. Он присел на железную кровать и прислонился к стене. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать.

Еще вчера в это время они были в кают-компании на своей лодке. Вчера! Но с тех пор, казалось, прошла половина жизни. У него было такое чувство, словно его жизнь раскололась надвое. За последние двадцать часов он прожил не меньше, чем за предшествовавшие им двадцать лет.

— Придется здесь пробыть до вечера, — сказал сапожник.

Нечаев посмотрел на Сеню-Сенечку.

— Мы, батя, в твоей власти, — ответил Сеня-Сенечка, который уже проникся доверием к сапожнику. — Тебе виднее.

Усевшись рядом с Нечаевым, он вытянул ноги. До вечера так до вечера. Ему спешить некуда, все равно ждать еще трое суток с лишним. Теперь это снова был тихий застенчивый паренек времен Гасовского и капитан-лейтенанта, паренек, который не способен муху обидеть, а не тот Сеня-Сенечка, который глухо сказал Нечаеву, чтобы он погодил хоронить Гришку Трояна, а потом расправился со здоровенным фрицем. Но, подумав об этом и вспомнив Гришку Трояна, Нечаев весь подобрался. Спросить или нет? Он все еще надеялся и боялся услышать правду, которая могла положить конец всем надеждам. Но не спросить он тоже не мог.

— Нас было четверо, — сказал он, стараясь не смотреть на сапожника. — Вы случайно не знаете…

Генчо, казалось, не расслышал. Тогда Нечаев спросил напрямик:

— Говори,