Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Утро занималось в тумане и торжественной тишине. Ветер попахивал дождем, намокшими лепестками жасмина и морем.

— Провожу тебя до лугов.

Велло, сладко потянувшись, кинул за спину мешок с инжиром, точно волк задранного ягненка. Добравшись до конца проулка, он опять запел, поглядывая на Леонтину, и она не сводила с него глаз, шлепала босыми ногами по теплой земле, сжимала бугрящуюся мускулами руку Велло.

Леонтине в голову не приходило таиться, что-то скрывать. Безмерно удивленная своим запоздалым счастьем, не в силах отрешиться от сомнений — возможно ли вообще такое в ее возрасте? — она жила одним порывом: ежеминутно чувствовать, переживать это прежде ей неведомое чудо. Так иной раз ребенок, получив желанную обновку, не отрывает рук от головы, чтобы быть уверенным, что шапка действительно при нем. Встречи Леонтины с «пиратом, сумасбродом и бродягой» в таком маленьком городке, как Зунте, не могли долго оставаться тайной. Случилось так, что первым Леонтину с Велло на укромной лесной поляне лунной ночью приметил не кто иной, как Паулис Вэягал. И хотя он не был на все сто процентов уверен, что не обознался, — он и сам с той же целью находился в лесу с пылкой, страстной, но безумно пугливой Миллией Курпниек, — тем не менее Паулис не смог себе отказать в удовольствии пальнуть сенсационной новостью, как яркой ракетой.

В Крепости его сообщение особых волнений не вызвало.

— Леонтина всегда была слаба на передок, — только и молвил на это Август.

Он достиг того возраста, когда страсти уже не бурлят в обложенных грозовыми тучами нижних слоях атмосферы, а витают где-то высоко в безмятежном небе, какое бывает перед наступлением холодов. Августа теперь занимал один вопрос, который ему еще осталось разрешить в этом мире: как между наследниками разделить хутор «Вэягалы». Петерис был женат, имел двоих детей. Паулис каждую ночь по девкам бегал, надо думать, тоже до чего-то добегается. А вот Атису требовались деньги, тот в Риге на доктора учился.

Антония, будучи намного моложе, в глубине души уязвленная всякими обидами и недовольствами, от которых раньше ли, позже ли начинают страдать все жены при старых мужьях, усмотрела повод, чтобы поспорить с Августом.

— А сам! — воскликнула она. — Ты, что ли, не был в свое время слаб? Или уже не помнишь? А Леонтину жаль, такая видная, еще крепкая женщина. Взяла бы порядочного мужа, не пришлось бы валандаться со всякими сезонными подручными.

Вполне понятно, что такие речи, правда совсем с другой стороны, докатились и до слуха Индрикиса. Для него это явилось еще одним лишним доказательством отвратительной действительности. Доказательством того, что он всеми обижен, что ему повсюду норовят подставить подножку. Теперь и мать оказалась такой… «Вот возьму и повешусь, будет знать. Или сбегу из дома… В Ригу поеду, подамся в матросы. Я уже взрослый…» Обняв колени, Индрикис уселся с ногами на кровать и с одержимостью всех безвольных, трусливых людей попытался утолить отчаяние, придумывая различные планы мести, в которые сам не верил. Все было против него, все оборачивалось для него в насмешку и наказание. А теперь еще постыдное поведение матери…

В тот же день Индрикис взял из ящика у матери сто латов, хотя ничего определенного относительно побега пока не решил. Неделю спустя Индрикис прикарманил и вторую сотню латов. Когда же он не явился на экзамен по математике, завязав тем самым новый узел неприятностей, выход сам собой напрашивался. Индрикис облачился в свой лучший костюм, набриолинил волосы, старательно надел перед зеркалом серый котелок фирмы «Борсалино» и, оставив матери записку, отправился на окраину города, поскольку ему не хотелось садиться в автобус на базарной площади на глазах у всех.

Наконец он на свободе! Но вместо долгожданного чувства облегчения давила какая-то тяжесть. Глаза постреливали во все стороны, сердце стучало тревожно, словно вся рижская полиция сбилась с ног, его разыскивая, а в Центральной тюрьме для него была уже приготовлена камера. Недостатка в деньгах он не испытывал, а как вести себя в отелях, ресторанах и других общественных местах, он назубок выучил, наблюдая за блестящими денди киноэкрана. И тем не менее у него поджилки тряслись от страха и сосало где-то под ложечкой.

Покружив по центральным бульварам, Индрикис вспомнил, что весь день не ел, и остановился перед сверкавшей медью дубовой дверью «Римского погреба». Навстречу вынырнул плечистый швейцар, которого сдвинуть с пути, похоже, было бы не легче, чем груженый вагон.

— Пардон, — пробормотал Индрикис, вскинув к котелку два пальца.

Чуть дальше попалось кафе. В тот момент, к счастью, туда входила гурьба молодых людей, и Индрикис, собравшись с духом, бросился следом за ними, как самоубийца с камнем на шее бросается в омут. В полупустом зале нежно ворковала музыка. Предупредительные официантки бесшумно скользили взад-вперед, без видимых усилий пронося высоко поднятые подносы с посудой. Индрикиса осчастливили меню, одарили улыбкой и приголубили вниманием.

— Подайте мне…

Уверенно начатая фраза повисла в воздухе. Он умолк, не зная, что дальше сказать. Официантка понимающе глянула и принесла ему чашечку черного кофе и стакан воды. Он выпил три таких чашечки кофе и три стакана воды, прежде чем решился попросить принести десяток пирожных.

До закрытия кафе Индрикис заказал себе еще бульон, три пирожка, сдобных булочек и несколько кусков торта. После рюмки шартреза волнение немного улеглось, а после мартеля стало совсем хорошо, затем, поочередно дегустируя мокко, липкое шерри и осклизлый бенедиктин, Индрикис медленно, но верно стал перемещаться в некие блаженно-лучезарные сферы. Точка была поставлена, когда вдруг явилась мысль разыскать Атиса Вэягала. Адрес его он в свое время занес в записную книжку. Извозчичья пролетка повезла его куда-то, конские подковы на брусчатке мостовой выбивали размеренную дробь — клик-клак, клик-клак. Вокруг стояла тишина, и в какой-то момент ему показалось, что его доставили обратно в Зунте, однако на душе было покойно и хорошо.

Не без труда выбравшись из пролетки, он себя увидел стоящим перед высоким зданием. Черной головешкой в усыпанное звездами небо упирался церковный шпиль. Парадная дверь дома, к счастью, оказалась незапертой. Благополучно поднялся до первой лестничной площадки, а дальше — темнота. Потолкавшись в потемках, Индрикис присел на ступеньку лестницы и задремал.

Его разбудила девушка с корзинкой в руке, должно быть служанка. Та приняла его сначала за мертвеца, потом за грабителя и лишь потом за студента. После того, как он сообщил, что разыскивает Атиса Вэягала.

— Ах, Атиса, — как-то многозначительно протянула девушка.

Атис Вэягал жил на шестом этаже, где лестничные перила уже не украшало чугунное литье, а дверь была низкая и узкая. При появлении Индрикиса в мансарде лежавший на широкой железной кровати Атис даже не повернул к нему головы.

— Кто бы ты ни был, — пробурчал Атис, — сейчас же сбегай в монопольку, притащи четвертинку и полдюжины пива. Если нет денег, сволоки в ломбард скелет, заложи часы. И быстро!

Когда же Индрикис не сдвинулся с места, в нерешительности продолжая переминаться с ноги на ногу, взлохмаченная голова нетерпеливо оторвалась от подушки:

— Ну, что стоишь как столб…

— А где эта самая монополька?

Голова сначала подскочила кверху, а затем повернулась лицом к Индрикису:

— Что вам тут нужно? Кто вы такой?

Встречаться им доводилось и прежде, однако теперь пришлось знакомиться заново. Особой радости Атис не выказал.

— Черт бы тебя побрал! — Весь скривясь, он растирал ладонью лоб. — Приперся спозаранок — Знал бы ты, что значит упиться глинтвейном и каково терзаться похмельем. Брысь отсюда! Зайдешь через неделю!

Когда Индрикис вернулся с затребованной четвертинкой, они друг к другу присмотрелись повнимательней. И надо сказать, обоюдные симпатии заразили их весельем, как иной раз обоюдная скука заражает зевотой.

— Родственничек разлюбезный, а у тебя, как погляжу, руки тоже дрожат с перепоя. Ну да ладно, вместе будем лечиться, — рассмеялся Атис.

Умывшись, побрившись, причесавшись, Атис Вэягал обрел наружность вполне светского человека с киноэкрана. Атис тоже пользовался бриолином, его желтые, типичные для Вэягалов волосы казались потемнее, чем у Паулиса и Элвиры. Свою белую сорочку Атис с перепоя основательно заспал, но как- никак это была крахмальная сорочка! Смокинг с обмякшей розой в верхнем кармане болтался на костлявых плечах скелета. Настоящие человеческие кости — к тому же аккуратно, в порядке скрепленные — Индрикис видел впервые в жизни. Еще он обратил внимание на валявшиеся под кроватью лаковые штиблеты, которые характеризуют джентльмена куда белее основательно, чем на мелованной бумаге отпечатанная визитная карточка. Стол был завален книгами и остатками простецкого ужина — сало, конопляное масло, черный хлеб. В углу мансарды, совсем как печная кочерга, стояла прислоненная к стене рапира.