Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

К моменту встречи Велло с Леонтиной его разведенная жена умерла, дочку приютила сестра бабки. Потом и ее не стало. Как-то ночью Велло опять постучался, Леонтина спустилась, открыла дверь и увидела рядом с ним худенькую, голенастую девчонку в диковинном одеянии — домотканая юбчонка и лаковые туфельки, простецкая блузка и соломенная шляпка с атласной лентой, Нанни было восемь лет.

Под мышкой она держала горшок с миртовым деревцем, в другой руке фотографию матери в рамке. Прочее имущество умещалось в чемодане средних размеров.

— Пусть пока дочка у тебя побудет, — сказал Велло. — Больше не на кого оставить. Потом подыщу школу с интернатом — в Риге или Лимбажах.

— Бедный ребенок! — Леонтина привлекла к себе девочку, и та с безоглядной доверчивостью припала к ее груди, всколыхнув умиление и ревность, настороженность и обожание. Те же смешанные чувства миг спустя перекинулись на Велло. Ведь девочка была частицей его самого, и хорошо, что Нания останется при ней. — Проходи, детка, проходи…

Девочка не двинулась с места, еще крепче прижалась.

— Она спит, — пояснил Велло, — ничего, завтра наговоритесь.

А Нания в самом деле спала. Пока Леонтина ее раздевала, усаживала на горшок, укладывала в постель, она лишь изредка кивала головой и один раз тихо вздохнула.

Леонтина с Велло, как обычно, встретили рассвет, бродя по лугам, словно оба отлетели к поре восторженной юношеской любви с ее обязательными прогулками, любви, что в свое время обошла их стороной. От банальных вариантов близости с мужчиной Леонтина сохранила безотрадные впечатления. И потому на этот раз умышленно и неумышленно попыталась избежать всего, что напоминало о прошлом. Например, она не допускала Велло в свою спальню, ей казалось: как только он ляжет рядом с нею под одеяло, произойдет трагическое превращение — и капитан Велло обернется в двойника Алексиса Озола.

Непременные ночные скитания Велло считал «причудами сумасбродной бабы» и все же был покладистым спутником. У Леонтины он обычно появлялся усталым, взмыленным, запущенным. Беспорядочный и безалаберный образ жизни все больше становился в тягость, да и годы о себе давали знать. Беспечные прогулки позволяли отдышаться, немного прийти в себя. Ночная темнота, мерцание кротких звезд, застывшие деревья и туман, обтекающий сенные сараи по лесным лугам, временно снимали бремя забот. Роснап свежесть летнего утра заряжала бодростью, жизнелюбием.

Держа в своей ладони пальцы Леонтины, он смотрел на мир совсем другими глазами, подмечая то, что раньше упустил, недоглядел.

В эти ночные прогулки Велло нередко подумывал о том, что наконец нашел женщину, которой можно доверить все. Но, как ни странно, эта мысль не побуждала к болтливости, с него было достаточно одной убежденности. Иногда они часами не говорили ни слова. Велло что-то напевал или насвистывал, Леонтина пучком трав отгоняла комаров. Ночной воздух то теплыми, то прохладными волнами перетекал через дорогу, еще хранящую накопленное за день тепло, и, казалось, нашептывал им: не торопитесь, все приходит и все уходит.

Помимо таких раздумчиво-спокойных часов бывали бури, когда глаза их — спаявшись и слившись — полыхали ярым огнем. Ночной воздух сгущался, становясь удушливым, как в предгрозье. Дурманили запахи таволги, лесной гвоздики. Вдалеке шумело море.

— Остановись, — говорила она.

Велло, тихо посмеиваясь, хватал ее в охапку и медленно поднимал, пока трепетная ложбинка меж ее грудей не оказывалась у его губ. Леонтина запускала обе пятерни в потные горячие волосы Велло. Потом она уж ни о чем не думала, как с началом приступа ни о чем не думает больной, лишь смутно предугадывая дальнейшее. А руки Велло все поднимали Леонтину, его губы и зубы пощипывали ее, как нежные ветки липы пощипывает козел. Леонтина потихоньку поскуливала и сучила ногами, а затем, бедром прижимаясь к лицу Велло, всеми силами рвалась обратно к земле. Огромный нос Велло пропахивал все ее тело. За носом следовали губы, острые, как зубья бороны.

— Лемех ты, мой лемех…

А затем, как бы слившись с землей, в часть земли превращаясь, она тяжелела, делалась такой тяжелой, что даже ручищи Велло уже не могли ее удержать. С колыханьем раздвигались белые цветы. Тяжесть Велло плющила ее, слосно пласт земли, наизнанку выворачивала. Руки обвивали шею Велло. И хотя ей, как прежде, казалось, что она стала частью земли, Леонтина ощущала: ее пальцы опускают корни в спину Велло. Жива, она была жива.

Редкие облака наливались светом, близился восход. Над лицом Леонтины склонялся подмаренник. Голосили птицы.

Той осенью в Зунте опять проходили выборы. У власти находился толстый Вилцынь. К предвыборному спектаклю партия тощего Круминя намеревалась выйти в плаванйе под парусами борьбы с коррупцией. Судьбу Велло решила идея Круминя опорочить Вилцыня, разоблачив его связи с контрабандистами. На этом можно было раздуть грандиозный скандал, возбудить умы, растравить чувства. Учитывая людскую склонность к сенсациям и всеобщей справедливости, временами ставящей человека на сторону закона, а не его нарушителей, относительно исхода сомневаться не приходилось. Все прочее было делом хорошей режиссуры. Особых усилий не требовалось, у Круминя друзья были и в полиции, и среди пограничников.

Старому Мику Хедама и во сне не снилась та роковая роль, которую отвели его источенной ревматизмом персоне. Сам того не ведая, из рыбака он превратился в некое подобие рыболовной снасти. В порт прибыли быстроходные катера, на приморской тригонометрической вышке засели наблюдатели.

Как-то ночью, когда Велло на своей «Росалии» доставил очередной груз, а Мик Хедама на весельной шлюпке вышел ему навстречу, пограничники подвалили с обоих бортов и с кормы. Вдоль берега стояли посты. Светили прожекторы, взвивались ракеты.

В соответствии с задуманным капитана Велло собирались вынудить пристать к берегу и там схватить с поличным. При разработке плана, однако, не учли такой мелочи, как строптивая натура Велло. Убедившись, что все пути отступления в море отрезаны, он, вопреки расчетам преследователей, направил моторку не к берегу, а прямиком на пограничный катер. Позднее со всеми подробностями и живыми деталями происшествие описывали газеты «Яуиакас зиняс», «Брива земе» и «Пэдея бриди». Пограничники палили в воздух, а Велло вел свою моторку, нацелясь в борт ближайшего катера. Когда стало ясно, что «Росалия» может уйти, пограничники уже по-настоящему открыли огонь. На следствии не было доказано, что стрельба велась зажигательными пулями, однако в результате прямого попадания воспламенился бак с горючим, и «Росалия» разлетелась на куски. Вперемешку с ракетами над морем взметнулся огненный столб и, разрастаясь, ушел под небеса. Труп Велло выбросило на берег спустя семьдесят восемь дней, когда залив уже стал покрываться льдом. Труп смогли опознать лишь по пряжке ремня и художественной татуировке, которая в свое время в Кронштадте была предметом всеобщего внимания: чуть пониже поясницы, в дискретное отверстие со спины спешит юркнуть мышка.

Мика Хедама арестовали в строгом соответствии с первоначальным планом. Он тотчас выложил все, что ему было известно, и бесконечно расчувствовался, когда его портрет появился в газетах не только по эту, но и по другую сторону границы, где у него было много родственников.

Между тем предвыборная кампания исказилась до неузнаваемости, как искажаются лица в кривых зеркалах потешного балагана. Толстому Вилцыню свою кандидатуру пришлось снять, но и тощего Круминя прокатили на вороных. Зунтяне шутя уверяли, будто его провалили обозлившиеся пьяницы. Насколько это соответствует действительности, трудно сказать. Но винным перегаром у могилы Велло попахивало и в знойные дни, и в зимнюю стужу. На скромном могильном камне кто-то постоянно оставлял пустые бутылки, и не было компании, которая, в кладбищенской тиши хватив по глотку крепкого, забыла бы последнюю каплю пролить на цветник капитана. Это стало обычаем. И сегодня могилу Велло вам укажет в Зунте каждый ребенок, в то время как место погребения толстого Вилцыня и тощего Круминя быльем поросло.

Элвира приближалась к тридцати годам и все еще была не замужем. Поговаривали, будто число отвергнутых ею поклонников измерялось двумя дюжинами. Среди пострадавших был не один богатый, видный и бойкий парень в Зунте Глаза Элвиры — один зеленый, другой карий — становились как будто все больше. Зато фигура словно бы тончала, делаясь все более хрупкой, точеной, девической. Свою роль тут, конечно, играла и переменчивая мода. На смену мешковатым платьям «чарльстон» пришла плотно облегающая одежда, превозносившая прелести Элвириного стана. Свидетельством застоя и метафизической грусти, коими время неизбежно метит всякую старую деву, в ее наружности служила, пожалуй, лишь неизменная прическа; как и двадцать лет назад, Элвира носила косу с заплетенной в нее черной шелковой лентой.