Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Бондарь Хейно Куресар не мог поступиться привычкой при затяжных запоях отдавать в залог бумажник с документами, так что раза два в месяц ему приходилось пересекать границу нелегально.

Зунтян будоражили разного рода таможенные истории — о тщательном, до последней складочки, обыске миловидных, невесть откуда появившихся контрабандисток, о задержанных безобидных старичках, которые по снятии с них накладных усов и бород оказывались известными на всю Европу аферистами. Не один год упивались рассказом о том, как на полу таможни обнаружили «величиной с горошину», бриллиант, владелец коего по сей день не объявился.

То, что с противоположной стороны в больших количествах завозится спирт, каждому было известно. Бидоны со спиртом подводами доставлялись по так называемой контрабандистской тропе. Иной раз, подтянув подкрепления, полицейские пытались схватить контрабандистов, временами даже возникали перестрелки, полыхали ракеты, светили прожекторы. Все жалели безвременно погибшего смазливого цыгана по прозвищу Кобелек. Лунной майской ночью он, в своей крытой повозке милуясь с хозяйкой недальнего хутора, не обратил внимания, что лошадь завезла их за границу. Полицейские, решив, что наткнулись на перевозчика контрабанды, первым делом пристрелили лошадь. Кобелек до того перепугался, что у него случился сердечный приступ. Умер он не сразу, но, почувствовав близкий конец, сказал: «В газетах пусть напишут, что умер от любви, а не от бандизма». А истинных «бандистов» задержать не удавалось, и все потихоньку попивали дешевый зарубежный спирт.

В восстановленном Доме обществ открылись курсы танцев. Бывший премьер балетной труппы бывшего Мариинского театра в Петрограде Сельвинскнй обучал всех желающих модным танцам: чарльстону, кекуоку и уанстепу. Молодежь устраивала домашние вечеринки, украшением которых служило удивительное техническое новшество — граммофон с его возбуждающе-бодрыми, а чаще надломленно-томными мелодиями. Парни разных возрастов пинали и швыряли мяч, тягали гири, кидали диски, бегали, прыгали, подтягивались летом и зимой, в общем показывая неплохие результаты.

Индрикис к подобным развлечениям остался равнодушен. У него обнаружилась своя страсть, и не менее современная, — кино. Поскольку в первые послевоенные годы новые фильмы в Зунте привозили не часто, некоторые из них он смотрел по двадцать и даже тридцать раз. Показ не разграничивался на сеансы, зрители входили в зал, когда хотели, и выходили, когда вздумается. Прямо из кассы, миновав дверь с плотными портьерами, введенный билетершей в темный зал Индрикис как бы рождался заново. Исчезали омрачавшие душу школьные неурядицы, в мгновение ока он оказывался в мире, где все было прекрасно, все давалось без труда. На скамейке кинотеатра Индрикис превращался в безукоризненно сложенного, элегантного героя, который все умел, все мог. Легко, будто играючи, по стальной проволоке перебирался он с крыши одного небоскреба на другой, не считая нужным даже снять с головы лоснящийся цилиндр; одним духом переплывал Гудзонов залив; точно выверенным ударом трости сбивал с ног вооруженного до зубов злодея; в роскошных замках наказывал зарвавшихся негодяев, за что награждался любовью сказочно прекрасных женщин.

Условный мир световых картинок до такой степени возбуждал Индрикиса, что, выходя из зала, он лишь частично возвращался к постылой действительности. В темноте пустынной улицы с изысканной учтивостью он раскланивался с фонарным столбом, в приветствии приподнимая воображаемый цилиндр. Вслед за тем он садился в свой личный биплан и отбывал в Палм-Бич поиграть в гольф. Жизнь на экране поглощала его настолько, что иной раз Индрикис не мог попять, где он находится: в классе у доски, в городке золотоискателей Санта-Фе или на складе магазина.

Понемногу Индрикис приступил к реализации своих фантазий. Купив немецкий бриолин, привел свою шевелюру в соответствие с космополитической модой. Сделав небольшой заем в кассе магазина, Индрикис тайно приобрел мышиного цвета котелок фирмы «Борсалино», пока, правда, не решаясь в нем показаться.

Вернувшись с бала, который магараджа Хайдарабада устроил на своей вилле в Каннах, он, стоя перед зеркалом, уже стянул лайковые перчатки и отстегивал галстук-бабочку, когда в дверь легонько постучали.

— Да-да, — произнес он, грациозным жестом вскинув свою изящную белую и в то же время неимоверно крепкую руку.

— Что ты тут делаешь? — изумилась Леонтина, окинув его недоуменным и пытливым взглядом. — На карнавал, что ли, собрался?

— Да, — буркнул Индрикис, поспешно снимая со своих щедро набриолиненных волос модный котелок.

Мать, поглощенная своими мыслями и планами, к счастью, не проявила дальнейшего интереса к причудам Индрикиса.

— Знаешь, я окончательно решила, — продолжала она тем бесстрастным, но и напористым тоном, которым обычно говорила о делах. — Возьмем Элвиру в магазин. Обороты растут, мне частенько приходится отлучаться из дома. Лучше свой человек, чем чужой.

Она долго еще говорила, объясняя, как важно для магазина поддерживать репутацию процветания и почему выгодно принять на работу именно Элвиру.

Уже пожелав спокойной ночи и взявшись за ручку двери, она вернулась и положила перед ним яркую открытку.

— Ах да, чуть не забыла. Мой брат Эдуард прислал. Оказывается, у тебя в Америке есть дядюшка. А мы считали его погибшим.

Оставшись один, Индрикис изучил открытку с дотошностью бывалого детектива. С почтовой марки глядел мужчина в белом парике. «United States Postage 5 sents». Лицевая сторона открытки изображала завод с тремя громадными трубами, перечеркнувшими алое закатное небо клубами черного дыма. Сам текст был довольно туманный. «Я жив-здоров. Буду рад, сестра, если ты или кто-то из наших подтвердит получение открытки, написав по адресу: ST. DENVER BRIDETOWN BOX 204, EDWORD WEIGLL».

Повертев в руках открытку, Индрикис опять оглядел себя в зеркале. Слепя своей прической, на него смотрел Блэнди Блосс. Вот он сунул открытку в карман смокинга, где хранились такие предметы, как лупа, — се можно было использовать для подачи сигналов и получения огня; сплетенное из хвоста тибетского кианга лассо, очень тонкое и практически нервущееся, а также складная пнла-ножовка. Под мелодичный плеск прибоя на пляже Палм-Бича Индрикис дал волю фантазии. «Итак, в Америке у нас родственник. О’кэй! Морщинистый старик мультимиллионер, похожий на Рокфеллера, с бородапкой на массивном носу. За завтраком ест перепелиные яйца, играет в шахматы по телеграфу с мэром Сингапура, а родственникам рассылает красочные открытки с изображением своих заводов. Ну что ж, примем к сведению…»

В том, что Леонтина наконец решилась взять продавщицу, была еще одна причина, о которой она сыну не сказала ни слова. Уже несколько месяцев — с рождественской елки, устроенной для детей бедняков в клубе пожарников, — коммерция не приносила ее душе прежнего удовлетворения. Резкие перепады настроений, чередуясь с насилу смиряемым душевным смятением, увлекали ее мысли в неожиданном направлении. Леонтина изнемогала от желания сблизиться с церковью. И не с лютеранской киркой, что из поколения в поколение деловито и сухо обряжала души Вэягалов, а с овеянным ладаном, расцвеченным византийскими роскошествами культом православия. Все началось с того, что на рождественской елке она увидела недавно назначенного в их приход священника, отца Яниса, с тех пор его сухощавое иконописное лицо глядело на нее из мрака одиноких бессонных ночей. Возможно, свою роль сыграла ностальгия. Все смешалось в голове у Леонтины, и теперь она задавалась вопросом — кто я такая? Проведенные в России годы рвались наружу тоской по бескрайним просторам, чуть ли не физически вызывая в ней удушье. Как будто ее сунули в мешок и завязали веревкой. Невзначай услышанный русский романс закручивал в душе такой водоворот страстей, что казалось: она, выбиваясь из сил, плывет по бурным водам — и нет надежды выбраться на берег.

Отец Янис был похож на монаха из далекого Степного монастыря. Поговаривали, будто монах тот обладал такой мужской силой, что женщины от одного его взгляда могли затяжелеть. Монаха звали Хрисос, и стоило хоть раз увидеть его глаза, чтобы память о них осталась навечно. И не мрачным, демоническим блеском поражали они, а ясностью своей, добродушием, кротостью и даже наивностью. В ту пору Леонтина стала похаживать в православную церковь. Странное дело — Алексис ради нее отрекся oт православия, венчались они в Зунте по лютеранскому обряду, но там, куда ее увезли, кирхи не было. С той поры и началась путаница. Алексис со своими ездил в Степной монастырь. Ничего иного и ей не оставалось. Когда родилась Алма, решено было дочь крестить в Приволжье у немецкого пастора. Но Алма хворала, и родители, опасаясь, что ребенок не выживет, пригласили русского батюшку. Потом и Индрикиса крестили в православной церкви. Правда, по возвращении в Зунте как Леонтина, так и сын ее считались лютеранами.