Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

было такое знакомое, но такое холодное и чужое. Ей не хотелось туда — ни сейчас, ни завтра. Никогда...

Вот подъехала и её повозка — чёрная с гербами. Она почти затерялась в потоке остальных, и никто, наверно, не обратил на неё внимания: все спешили сесть в свои экипажи, торопливо пробегая под дождём. Онирис тоже вышла, и её плащ сразу отяжелел от влаги, так как не был непромокаемым. Носильщики ждали, а она переводила несчастные, полные слёз глаза со своей повозки на другую — ту, что стояла поодаль. Сделав несколько шагов, её ноги вдруг свернули к последней.

Она бежала под ливнем, захлёбываясь от рыданий, а навстречу ей уже выскочила Эллейв. Её фигура почти полностью скрывалась под непромокаемым форменным плащом, сапоги по щиколотку утопали в испещрённой падающими каплями воде.

— Милая, ты с ума сошла?! А ну, быстро в повозку!

Сорвав с себя плащ, она укутала им Онирис, а её мундир тут же намок. Её глаза мерцали печально-дождливой осенней бездной, когда она приблизила лицо и прошептала девушке в губы:

— Любовь моя, молю, не рви мне сердце на части... Разлука не вечна! Весна обязательно настанет, а с ней — и наша встреча!

Подхватив Онирис на руки, она бегом отнесла её в повозку, усадила внутрь, поцеловала, сняла с неё свой плащ и закуталась. Хотя — толку-то? Всё равно уже промокла. Выйдя наружу, под дождь, она махнула рукой носильщикам:

— Трогайте!

Приникнув к оконцу дверцы, Онирис не сводила глаз с её удаляющейся фигуры — в морском плаще с накинутым поверх шляпы просторным наголовьем, по щиколотку в воде.

Почти окоченевшими пальцами она вытерла мокрые щёки. Сейчас она приедет домой, и все увидят... Как ей с таким лицом показаться родным?! Как успеть успокоиться, как надеть маску безмятежности? В её распоряжении были всего несколько минут.

Когда она поднималась на крыльцо, её глаза и щёки были уже сухими, лицо ничего не выражало. Дом услужливо принял у неё мокрый плащ и шляпу, она присела на пуфик и переобулась в домашние туфли. К ней уже шёл батюшка Тирлейф.

— Как ты сегодня, родная? Как самочувствие? Как служба?

— Всё хорошо, батюшка, — тихо, хрипловато ответила Онирис с бледным подобием улыбки. — Промокла и продрогла немного. Отвара тэи бы, да погорячее...

— Я сейчас распоряжусь, детка. К отвару чего-нибудь съестного?

— Благодарю, я не голодна. Только отвар.

Славный, милый, добрый батюшка! Если ему рассказать всё, он понял бы... Но нельзя, нельзя из-за матушки. Еле сдерживая слёзы, Онирис удалилась в свою комнату, переоделась в домашнее. Вкатился столик на колёсиках, на котором стояла чашка дымящегося отвара, кувшинчик сливок и тарелочка с горкой печенья. Онирис вздохнула. Добрый, родной, самый дорогой на свете батюшка!

Она плеснула в чашку всего несколько капель сливок и всё-таки съела немного печенья. От него пахло кондитерской лавкой, а в серединке каждого поблёскивал сваренный в сиропе плод рубинового дерева.

У них было много встреч в снах — прекрасных, проникновенных, нежных. Не каждую ночь, но довольно часто. Но какими бы восхитительными они ни были, они не могли заменить настоящего, живого слияния. С этим ничто не могло сравниться! Зябнущие ладони Онирис мгновенно согревались о горячую кожу Эллейв, гладкую, как атлас, с шелковистым рельефом мышц, а стоило той властно-шаловливым движением раскрыть Онирис колени и пристроиться между ними, как всё в ней с готовностью устремлялось навстречу. Выражаясь словами любовных романов, её бутон, покрытый влагой вожделения, жаждал принять в себя горячий жезл страсти.

И не только «жезл» творил с ней невероятные вещи и дарил запредельное блаженство — в глазах Эллейв распахивалась эта разумная бездна, целующая Онирис всеми своими живыми звёздами. Из её рук струилась страстная волчья сила, в её объятиях можно было тысячу раз сладостно умереть и столько же раз восстать. Завораживающая вселенная глаз, ласковая непобедимость рук и бархатный шёпот: «Прекрасная моя...» — всё это вкупе с упругим смехом, сильным голосом и мягкой уверенностью волчьих движений стало источником жизни и радости, основой существования для Онирис. Исчезни всё это — и её мир рухнет, рассыплется осколками.

Ощущения в снах были хоть и реалистичные, но до жизни не дотягивали. Жизнь состояла из духовной и плотской составляющей, а сны — только из духовной. Да, во сне Онирис ощущала тепло рук возлюбленной, но это было немного не то тепло, которое властно окутывало её в настоящих, живых объятиях. Кроме того, сон мог внезапно закончиться, и встреча досадным образом обрывалась. В следующем сне её можно было при желании возобновить с того же места, но такие обрывы производили тягостное впечатление. Чаще они, конечно, старались завершать свои встречи плавно — до того, как сон прекратится сам, хотя и не всегда это удавалось.

Так Онирис пережила зиму, встречаясь с Эллейв в снах и тоскуя по её живым рукам и губам. Когда лучи новой, более жаркой Макши обогрели землю ярко и по-весеннему ласково, а в воздухе запахло пронзительно и сладостно, Онирис сердцем ощутила приближение счастливого дня — дня их с Эллейв встречи наяву.

Зима была не слишком суровая и не особенно снежная; всю первую половину фрейзингсмоанна лили дожди, и только к концу этого месяца установилась морозная погода. Первыми оттепелями запахло уже в конце эфтигмоанна («месяца жестокой погоды», по-нашему — января), а последний зимний месяц стромурсмоанн («месяц буранов», февраль) был почти весенним — мягким, влажным, хотя и довольно ветреным, отчасти всё же оправдывая своё название. Весна наступила быстро и бурно, снег растаял за каких-то две недели (его и было-то немного), и уже в тауэнсмоанне («месяце таяния», по-нашему — марте) деревья выпустили почки и начала пробиваться первая травка. До разгорания Макши такое происходило только в стреймсмоанне («месяце ручьёв», апреле).

Онирис, втягивая полной грудью сладкий и весенне-тонкий аромат воздуха, утром семнадцатого тауэнсмоанна спешила на службу. С установлением хорошей погоды она старалась поменьше пользоваться повозкой и побольше ходить пешком, дабы скорее восстановить телесную выносливость. Кое-какие последствия недуга ещё аукались, в частности — приступы учащённого сердцебиения, хотя в целом самочувствие Онирис неспешно, но неуклонно стремилось к улучшению. Она переобулась в короткие сапожки и лёгкий светлый плащ, а её костюм цвета отвара тэи со сливками изящно подчёркивал точёную стройность её фигуры. Потерянный вес восстановился частично, аппетит начал оживать, хотя Онирис до сих пор ела меньше, чем ей следовало бы. Она не очень хорошо чувствовала вкусы еды; врач объяснял что-то про повреждение нервных окончаний и