Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

— прошептала она. — Ты живёшь в моём сердце, любимая. Самые прекрасные и чистые лепестки сияют, как капельки росы. Никто и никогда не сможет затмить этот свет во мне.

Видимо, всё же бессонная ночь и усталость взяли своё, и она задремала. Но даже просто лежать рядом с ней, ощущая тепло её сильного тела и слушая спокойное сонное дыхание, тоже было радостью, и Онирис притихла, наслаждаясь этим единением. Она много раз видела Эллейв во время их свиданий в снах, но сны были лишь бледным отражением реальности. Сейчас перед ней тёплым сияющим океаном раскинулось бескрайнее счастье — ощутимое, самое настоящее, подлинник, а не подобие. Наяву Эллейв была ещё прекраснее. Легчайшим касанием Онирис поцеловала её сомкнутые ресницы, потом закинула руку на изголовье и стала тихонько поглаживать тыльной стороной пальцев её красивый и правильный, немного колючий череп.

Любуясь спящей возлюбленной, Онирис думала о надвигающейся неизбежности — о дне, когда та придёт к ним в дом и скажет родителям: «Я люблю вашу дочь и хочу, чтобы она стала моей женой». Да, лучше, чтобы тётушка Бенеда присутствовала при этом, уж с ней-то матушка не решится спорить. Тётя Беня — это сила! Это такая глыба, которую и десятерым таким, как матушка, не одолеть. В ней тоже была эта волчья мощь, эта завораживающая звериная непобедимость, перед которой все робели. А в том, что костоправка будет на их с Эллейв стороне, Онирис почему-то не сомневалась.

Время приближалось к пяти. Эллейв заранее отдала дому распоряжение к этому часу подать поздний обед, и Онирис, выскользнув из постели, присела к накрытому столу. Снова сырно-мясной пирог, запечённая рыба, на сладкое — слойки с вареньем из плодов рубинового дерева.

— Матушка Игтрауд любила эти слойки, — послышался голос Эллейв.

Она уже пробудилась и, накинув халат, в домашних туфлях на босу ногу вышла к столу. Не любоваться её мягкими, уверенными, исполненными волчьей силы движениями было невозможно.

— Любила? — переспросила Онирис. — В смысле — раньше любила, а теперь нет?

— Они вызывают у неё непростые чувства, — ответила Эллейв, отрезая по куску пирога себе и ей. — Они напоминают ей о госпоже Аэльгерд.

— Которая погибла в Гильгернском сражении, и памятник которой стоит на одноимённой площади? — с робким почтением догадалась Онирис.

Эллейв кивнула.

— Она самая. Матушка редактировала её мемуары у неё в доме. Госпожа Аэльгерд частенько заказывала эти слойки к отвару тэи... Ты читала поэму «Сто тысяч раз»?

Онирис со смущением была вынуждена признать, что сие произведение как-то прошло мимо неё. То есть, она, конечно, слышала о нём, но так и не удосужилась прочесть.

— Если бы я не знала, кто автор, я поклялась бы щупальцами всех хераупсов на свете, что эту поэму написал тот, кто знает и любит море, — сказала Эллейв, прожевав. — Хотя матушка — ни разу не моряк. Эта поэма их с батюшкой Арнугом и свела. Матушка беседовала с участниками битвы перед написанием поэмы, и батюшка был в их числе. По его словам, он влюбился в неё с первой встречи, но сперва не понял этого... И лишь когда прочёл поэму, осознал, что втрескался по уши... Но супругом матушки ему посчастливилось стать лишь намного позднее.

— Я непременно прочту, — пообещала Онирис.

Поздний обед подошёл к концу. Они посидели у камина, Эллейв пропустила пару чарок «крови победы».

— Мне пора домой, — вздохнула наконец Онирис, поднимаясь. — А тебя ждут к семи соседи на чашку отвара тэи.

— Точно не пойдёшь со мной? — спросила Эллейв, заключая её талию в жаркое и настойчиво-ласковое кольцо объятий.

Онирис улыбнулась и покачала головой.

— К шести мне лучше быть дома, чтобы не волновать никого.

— Когда мы увидимся вновь? — обдавая её губы горячим дыханием и мерцая звёздной бесконечностью в глазах, спросила Эллейв. — Не в снах, а наяву.

Онирис подумала немного.

— Быть может, в выходные... По выходным я надолго ухожу гулять, дома к этому уже привыкли. Я понемножку отвоёвываю свободу, — добавила она со смешком.

Эллейв хмыкнула.

— Как будто тебе десять лет... Но ты ведь не ребёнок, у тебя могут быть свои дела!

— Они беспокоятся обо мне, — вздохнула Онирис. — А после болезни — особенно. Долго не могли поверить, что мне уже не требуется сопровождение на прогулках, но я их потихоньку к этому приучила. Невелико достижение, конечно, но уже кое-что.

Между рейсами у Эллейв бывали периоды отпуска. Время было мирное, Длань ни с кем не воевала, и график несения службы не отличался большой напряжённостью. В следующий рейс ей предстояло уйти только в конце весны, в последних числах бломенмоанна, а пока им с Онирис представлялась возможность встречаться не только в снах, но и наяву, хотя тайно от родных Онирис это было делать не так просто. Отпрашиваться со службы, сказавшись больной, та уже не могла, поскольку её самочувствие уже достаточно улучшилось; для полноценных встреч оставались только выходные, а в будни Онирис могла выкроить время на свидание, только если освобождалась пораньше. Это не всегда получалось, и если встреча отменялась, Онирис посылала Эллейв в обеденный перерыв записку с предупреждением: «Сегодня пораньше выбраться не смогу». Но и в такой день они могли ненадолго увидеться: после службы Онирис не сразу ехала домой, а час-два гуляла, у неё дома к этому уже привыкли и смирились.

Страстная, ненасытная Эллейв была готова заняться любовью всегда, в любой миг. Редкое их свидание обходилось без жарких и сладостных объятий, без единения с сияющим древом любви внутри у обеих. Их взаимная страсть, взаимное желание достигло своего пика, и Онирис, утопая в бескрайней звёздной вечности глаз возлюбленной, понимала, что это совсем ей не приедается, не наскучивает. Каждый раз у этого погружения обнаруживались новые оттенки чувств, новые восхитительные подробности, и эти путешествия в ласковую, разумную, обнимающую её бездну Онирис так полюбила, что не представляла своего существования без этого. Но порой её вдруг пронзала горькая мысль: а вдруг она сама однажды наскучит Эллейв, вдруг та пресытится ею? Та, осыпая её бессчётными поцелуями, убеждала:

— Любимая! Как ты можешь наскучить мне, если ты живёшь во мне хрустальным цветком с сияющими лепестками? Без его света моё сердце погружается в зимний холод и мертвящую тоску.

— А если этот цветок померкнет, утратит для тебя свою красоту? — не унималась Онирис.

— Это невозможно, любовь моя,