Воевода - Дмитрий Евдокимов

Князь бережно внёс мать в горницу, усадил на лавку. По его знаку княгине принесли мёду. Сделав несколько глотков, она горько расплакалась.

   — Ну, полно, полно. Расскажи мне всё по порядку, — попросил её Дмитрий.

...Наутро дворец проснулся от криков на Красной площади.

Царица Мария Григорьевна послала проведать, что случилось, дворцовых слуг.

Те скоро вернулись в страхе. На Лобном месте читают письмо самозванца два его посланца — Гаврила Пушкин и Наум Плещеев. На этот раз послы появились не одни — с ними большой отряд казаков во главе с Андреем Корелой да ещё мужичье из села Красного. Они сбили стрелецкую стражу на воротах и в окружении московского «чёрного» люда привалили на Красную площадь.

Царица послала к народу с увещеванием начальных бояр Мстиславского и Шуйских, а также думного дьяка Афанасия Власьева. Однако те говорили вяло, вроде бы и не веря, что Димитрий — самозванец. Пока шли споры между посланцами Димитрия и боярами, казаки не зевали. Разбив замки на железных дверях Разбойного приказа, они освободили всех заключённых, в том числе и поляков.

После этого возбуждённая толпа ворвалась в Кремль и стала громить царский дворец...

Здесь княгиня заплакала навзрыд.

— Успокойся, матушка. Всё позади!

...Толпа схватила царицу, Фёдора, добрались и до Ксении. Наверное, убили бы их, но не дал Богдан Бельский, пожалевший свояченицу. Их с позором на простой телеге повезли на старое подворье Годуновых, расположенное здесь же, в Кремле. Когда казаки начали издеваться над Ксенией, княгиня бросилась на её защиту. Но кто-то так ткнул её в спину, что она упала и потеряла сознание. Когда очнулась, во дворце царевны никого уже не было, а из царского дворца раздавались пьяные песни. Княгиня пробралась в сад и затаилась в беседке. Там-то и нашёл её Дмитрий.

   — Жалко мою лебёдушку, — причитала княгиня. — Сначала жениха потеряла, потом отца. Что-то с ней будет?

   — Не печалься, матушка! — утешал сын. — Ксении дорога теперь только в монастырь. Ближе к Богу. Отдыхай. А как совсем поправишься, отвезу тебя в Мугреево. Возле внуков, глядишь, и сердцем оттаешь!

А сплачется на Москве царевна,Борисова дочь Годунова:«Ино, Боже, Спас милосердей!За что наше царьство загибло:за батюшково ли согрешенье,за матушкино ли немоленье?

А что едет к Москве Ростригада хочет теремы ломати,меня хочет, царевну, поимати,а на Устюжину на Железную отослати,меня хочет, царевну, постритчи,а в решетчатый сад засадити.Ино охти мне горевати:как мне в темну келью ступити,у игуменьи благословитца?»

Народная песня

...Жак де Маржере возвращался в Москву. Его вооружённые ландскнехты, закованные в кирасы, входили в отряд Петра Басманова, сопровождавшего князей Голицына и Мосальского. После того как «немцы» перешли на сторону царевича под Кромами, в их отряде осталось не более половины. Многие не стали рисковать: денег у царевича не было, а займёт он престол или нет, бабушка надвое сказала, да ещё вопрос — усидит ли он на нём. Возвратился в Европу и Розен, снова подавшись на службу к римскому императору. Маржере, игрок по натуре, решил поставить на царевича и, похоже, выиграл. Пётр Басманов, главный воевода молодого царя, выбрал в качестве командира передового войска именно его, Маржере.

Жак не без самодовольства покрутил щегольской усик и, откинувшись назад, оглядел строй двигающихся вдоль дороги всадников. С ними он разгонит всех царских стрельцов. Свою задачу Маржере уяснил чётко: в то время как князья будут вести переговоры с боярской думой о том, как лучше встретить царя Димитрия, он должен без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того лёгкий на подъём, взять охрану дворца и крепости в свои руки.

Рядом с Басмановым покачивались в сёдлах два его телохранителя — Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щёголя Москвы. Маржере слышал, что Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Жестокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни.

Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно. «Добрый царь», как его окрестил доверчивый люд, Димитрий был жесток и вероломен по отношению к своим недругам. Маржере был свидетелем, как зверски избивали казаки по царскому указу Андрея Телятевского, пришедшего к нему в Тулу с повинной головой. Засадили в темницу и Ивана Годунова, отказавшегося принять присягу. Можно было догадаться об участи, какая ждала уже низвергнутого царя Фёдора и патриарха Иова...

В Кремле Маржере без особого труда расставил караулы у ворот, на перекрёстках и на подворьях. Казаки уходили охотно туда, где их ждали гостеприимные посадские люди. Не ушёл лишь сам атаман Андрей Корела со своим ближайшим окружением, облюбовавший дворец Семёна Никитича Годунова, которого держал, как медведя, на привязи.

Басманов собрал в Грановитой палате бояр, потребовав, чтобы Дворцовый приказ немедля отослал к царевичу двести повозок с посудой, царской едой и питьём. Придворные портные принялись шить царские одежды по привезённым меркам.

Тем временем Голицын и Масальский в сопровождении Шарафетдинова и Молчанова отправились на старое подворье Годуновых. Вскоре оттуда раздались отчаянные крики. Сбежавшейся дворне Голицын, вышедший на крыльцо, со скорбью на лице объявил, что царица Мария Григорьевна и её сын Фёдор с отчаянья приняли яд. Ксению отвезли на подворье князя Масальского, чтобы оттуда отправить её в монастырь. Чтобы пресечь распространившиеся по Москве слухи, что Фёдору удалось бежать, сосновые гробы, где лежали «самоубийцы», были выставлены на Ивановской площади. Сбежались тысячи москвичей. Подошедший из любопытства Маржере явственно увидел на шеях царицы и Фёдора тёмные полосы — следы верёвок. А вечером пьяный Шарафетдинов, сидя с караульными немцами у бочонка с мальвазией, похвалялся:

— Князья не пошли со мной в покои царицы, побоялись. А она как увидела в моих руках верёвку, сразу всё поняла и только сказала: «Ахмет, ведь ты меня на руках носил, когда у отца служил...» А вот с сучонком её пришлось повозиться. Малый хоть не сильный, а увёртливый. Пока его за уды не схватил, трепыхался как заяц!

Остальных Годуновых связанными бросили в навозные телеги и развезли по дальним городам. Только Семён Никитич уехал недалеко: его задушили в темнице Переяславля-Залесского. Потом настал черёд и патриарха. Пётр Басманов прилюдно в Успенском соборе, где обычно Иов вёл службу, сорвал со старца чёрное бархатное одеяние и напялил простую монашескую рясу. Патриарх плакал, но, встретившись со злым взглядом молодого красавца, смирился. Его отправили в Старицкий монастырь, где много лет назад Иов начинал свою церковную службу.

Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать царевича Димитрия.

Людей было так много, что они не умещались вдоль улиц. Чтобы лучше видеть царевича, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.

Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царевич в платье из серебристой парчи, на голове — бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители — польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом — ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьём и драгоценными камнями, и снова польские и казачьи эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско, что присягнуло ему под Кромами.

Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали гонцы, через которых Пётр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царевича встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Димитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади и передав тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:

   — Дай Бог тебе здоровья!

Их поддержали москвичи, облепившие стены Скородома и ворота.

Приподнявшись на стременах и подняв вверх правую руку, царевич ответил:

   — Дай Бог вам тоже здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня!

У моста через Москву-реку Димитрий, видимо до конца не доверявший бывшему царскому воинству, приказал ему остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками и казаками перебрался на левый берег. Едва его конь миновал крепостную стену Китай-города, как внезапно налетел шквалистый ветер, поднявший тучи песка. Народ, встречавший царевича на Красной площади, повалился ниц, вопя: