Воевода - Дмитрий Евдокимов

   — Господи, помилуй нас, грешных!

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Царевич беспрепятственно достиг Лобного места. Маржере, стоявший со своими солдатами в охранении от моста и до Фроловских ворот, готов был поклясться, что видел в глазах царевича слёзы.

Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком стояли пышно одетые московские дворяне. С откровенным любопытством оглядывали они царевича, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Здесь же находился и Дмитрий Пожарский, только что вернувшийся из Мугреева. Он тоже пристально рассматривал царевича. Даже просторные царские одежды не могли скрыть мощных широких мышц шеи и груди, сильные руки беспокойно теребили поводья. Лицом царевич был смугл, но глаза, как у покойного Ивана, стального цвета и так же беспокойно сверлят окружающих. Родовым для Рюриковичей был и массивный нос, украшенный бородавкой синюшного цвета. Губы полные, чувственные. Бороды нет, только тонкие усики. Лицо подвижное, выразительное. Сейчас оно не скрывало радостного волнения от встречи с Москвой.

Царевич украдкой бросил взгляд вправо, на здание, где когда-то располагалось польское посольство. Отсюда два с лишним года назад он пробирался как тать в ночи, одетый в монашескую рясу... И вот волею судьбы, а главное, своей волей он вернулся сюда царём, нет, даже царём царей, императором!

Сосредоточив всё своё внимание на царевиче, Пожарский не смотрел на всадников, составлявших его свиту. Вдруг он почувствовал чей-то пристальный взгляд. Точно, он — Борька Лыков! В богатой боярской шубе и горлатной шапке, он глядел на Дмитрия презрительно-высокомерно, казалось, говоря: «Как ты был в захудалых стольниках, так и остался, несмотря на ратные отличия, а я уже — в боярах, отмечен близостью к трону!». Пожарский нахмурился и отвёл глаза.

Его тихонько потрепал за плечо незаметно подъехавший Афанасий Власьев, также находившийся в царском поезде.

   — Не горюнься, князь, — сказал он тихо, верно угадав по выразительному лицу князя, о чём тот думает. — Так ты не в родовом своём поместье?

   — Только оттуда, сопровождал матушку. Еле спаслась она от гибели.

   — Тише! — дал знак Власьев. — Будь дома, никуда не показывайся. Пока царевич не жалует бывших придворных Бориса. Но может и призвать в любой момент, и если откажешься, не миновать беды. Обиды он не прощает. Жди моего сигнала!

От Фроловских ворот послышалось стройное песнопение. Это шли встречать будущего царя священнослужители соборов и монастырей Кремля. Процессию возглавлял Терентий, протопоп Благовещенского собора, где испокон веку молилась царская семья. Был здесь же и отец Пафнутий, настоятель Чудова монастыря. Пётр Басманов вместе с Иовом отправил его в ссылку, но по приказу царевича он был возвращён обратно, более того — с саном митрополита.

Сейчас Пафнутий смотрел во все глаза на царевича, проверяя, уж не расстрига ли он. Но нет, лицо ему было незнакомо, а уверенная осанка и жесты явно говорили о его царском происхождении.

   — Эй, отец Пафнутий! — услышал он негромкий отчётливый зов.

Оглянувшись, невольно воскликнул:

   — Батюшки светы!

Среди польских гусар крутился мешковато сидевший на лошади Гришка Отрепьев, одетый в бархатный кафтан с меховой оторочкой польского покроя. Узнали своего бывшего товарища и многие монахи, следовавшие за Пафнутием. Они начали толкать друг друга локтями, указывая на Гришку:

   — Эк, вырядился! Чистый петух! А платьице-то короткое, ляжки видать. Тьфу, как был срамник, так и остался!

Отрепьев дружелюбно подмигивал им и пообещал вечером угостить вволю всю братию греческим вином.

Наблюдавший эту сцену царевич недовольно поморщился, подумал: «Неужели из благодарности надо таскать эту скотину за собой? Запрятать в тюрьму? Нехорошо как-то. Да и вокруг болтать начнут. Ведь многие знают, что мы вместе бежали на юг. Надо подумать...»

Отец Терентий тем временем благостным звучным басом обратился к царевичу, смиренно прося у него прощения за то, что долгие годы московский люд был обманут, думая, что царевича погубили в Угличе.

   — Когда слышим похвалу нашему преславному царю, то разгораемся любославием к произносящему эти похвалы, — вещал Терентий, обводя глазами людей на Красной площади, стоявших с обнажёнными головами. — Мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподоблялся Богу, подвигшись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влетающих в уши твои слухи ненадобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то Бог тебе будет другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил неведомою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, Бог укрепил тебя и утвердил и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой!

Царевич, спешившись и сняв шапку, со смиренным, казалось бы, видом слушал речь Терентия, однако внутренне насторожился, когда тот завёл речь о людях, «влетающих» в царские уши «слухи ненадобные».

«Это он о моих больших боярах говорит или о польских советниках? — подумал Димитрий. — Или хитрый поп, может, тайное прослышал о том, что иезуитов с собой вожу? Надо ухо востро держать!»

Не подав виду, что обратил внимание на намёки, царевич с благоговением троекратно, согласно обычаю, облобызал икону Божьей Матери из Благовещенского собора, которой благословил его святой отец.

   — Наш, православный батюшка царь! — прошёл облегчённо ропот по толпе. — А злые языки баяли, будто то польский перевёртыш!

Благолепие момента смазали польские музыканты. Желая усилить праздничность происходящего, они что было силы ударили в литавры и задудели в трубы, наигрывая весёлую польскую мелодию.

Народ зашумел:

   — Басурманы! Церковное пение испохабили!

Царевич тем временем вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его Голицын и Басманов хотели было его препроводить во дворец Бориса, но Димитрий только сверкнул глазами:

   — Ноги моей там не будет! Приказываю снести до основания змеиное гнездо.

   — Мы же тебе там опочивальню приготовили, — растерянно сказал постельничий Семён Шапкин.

   — Перенесите во дворец Фёдора, моего старшего брата, — приказал царевич. — А пока побываю в усыпальнице моих предков.

В Архангельском соборе он рукой коснулся мраморного саркофага Ивана Грозного.

   — Здесь покоится отец мой! — сказал с царским величием Димитрий и поцеловал надгробие.

Польские офицеры, которые, к ужасу священнослужителей, толпой последовали за ним в собор, обменялись понимающими усмешками: они помнили «царька» совсем другим, чем сейчас, — робким и суетливым, заискивающе просящим помощи шляхтичей. Димитрий, не скупившийся на слёзы, тем не менее заметил эти усмешки. Заметил и запомнил.

Из Архангельского собора он отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернув свои знамёна. Усевшись поглубже на трон так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые, родовитые — Мстиславский, Воротынский, Шуйские, Голицыны, были новые — Татев, Лыков, Басманов...

Царевич, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что «начальные» бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова:

   — А где Васька Шуйский?

Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата, Дмитрия:

   — Где?

   — Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила...

   — Проверь, — негромко сказал царевич Басманову. — Уж не гордыней ли та болезнь называется?

За стенами дворца не прекращался многоголосый шум.

   — Что там ещё? — встревожился Димитрий.

   — Народ с площади не расходится, — объяснил Басманов.

   — Чего им неймётся? — досадливо поморщился тот.

   — Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.

   — Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, — капризно сказал царевич. — Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет.

Бельский не заставил себя упрашивать — ему лишь бы покрасоваться перед москвичами, сколько времени в безвестности провёл. Выехав к Лобному месту, он зычно прокричал, что царь прощает всех и велит расходиться по домам. Не удержался и ещё раз рассказал, как прятал царевича на своей груди от подлого Бориса и что теперь царь не пожалеет денег, чтобы облагодетельствовать всех, кто помог ему получить отцовский стол.

Тем временем царевич попросил у своего секретаря Яна Бучинского географическую карту России и стал советоваться с боярами, кого из верных людей послать воеводой в тот или иной город. Как только называлась та или иная фамилия, бояре начинали спорить, знатный или худородный назначенный воевода, похваляясь друг перед другом знанием княжеских родословных.