Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

но, несмотря на требования врачей, среди которых была его последняя супруга, Игорь Ильич скорее предпочел бы умереть, чем отказаться от удовольствий опьянения.

Сейчас меня, конечно, мучают угрызения совести за то, что Игорь Ильич относился ко мне чрезвычайно доброжелательно, хотя почти меня не знал, но я не мог ответить ему взаимностью, да и не особо этого хотел: мировоззренческая дистанция между нами все-таки была поистине космической. И все же довольно обидно было читать сообщения в прессе о человеке, оставшемся для ненавистных ему обывателей «отцом Гай Германики», который женился тринадцать раз. Кажется, единственный полноценный некролог Дудинскому подарил Борис Куприянов:

Несмотря на то что Дудинский много рассказывал, с охотой давал интервью, жизнь его была настолько широкой и многогранной, что ее нельзя зафиксировать, нельзя измерить никаким аршином – ни русским, ни заграничным. Игорь Ильич не может быть изучен, препарирован, он, как сказочная ящерица, выворачивается из-под любого исследовательского прибора. Как мифотворец, он лепил из своей жизни все что угодно. Наверное, и врал, да, скорее всего, так и было, но реальная его биография и вправду была причудливей и фантастичней любого вымысла. Грешно и нам лепить из его земного пути какую-то «генеральную линию», не выйдет. Дуда был всегда одинаковым и разным. За его видимой легкостью и даже беспечностью скрывалось глубокое понимание как людей, так и процессов. Окружив себя множеством мифов, Дудинский защитился от любой попытки интерпретации. С ним можно было только дружить и слушать его, хотя как раз слушать, отделяя зерна от плевел, было непросто. Фонтанирующая модель разговора не давала собеседнику возможности вставить вопрос. Собственно, его разговор и был самостоятельным произведением искусства[133].

Впрочем, я выдаю желаемое за действительное. Был еще один, куда более показательный некролог – в «Литературной России». Его автор, Лев Алабин, настолько ценил покойного, что дал своему тексту самый оригинальный заголовок, который только можно было придумать, – «Человек из подполья». Заканчивается его текст так:

Последнее время он писал о войне, о метафизике войны, его тексты необыкновенно перекликаются с бердяевскими работами по эсхатологии войны. Так никто не писал, даже самый штатный патриот никогда не говорил так звонко, уверенно и страшно.

Он умер неожиданно, хотя нет ничего более ожидаемого, чем смерть, все в жизни неожиданно и непредсказуемо, кроме смерти. Натер ногу, получилось заражение крови, и умер в три дня. А буквально накануне он писал мне в личку социальной сети «ВКонтакте»:

«Лева, нам негде печататься. Осталось два органа – газета „Завтра“ и „Литературная Россия“».

Да, он был многолетним автором газеты «Завтра», но печатать его предпочитали не в бумажном варианте, а виртуальном. Патриотам нет места в России – такую печальную весть нес он последнее время. Да, он хотел стать постоянным автором «Литературной России». И я еще при его жизни стал готовить, отбирать тексты. И вот что получилось. Страшно подумать, ведь это будет первая публикация Дудинского в «литературном» русском органе, хотя опять «не бумажном»[134].

Этой первой и на данный момент последней публикацией Дудинского в «литературном русском органе» оказалась подборка поздних записей из его блога «По ту сторону Москвы-реки», в которой Игорь Ильич размышляет о том, что «война – это чистая метафизика» и «спасение из ада бездуховности»[135]. Насколько конкретно эти, не особо оригинальные, размышления Дудинского относятся к литературе – вопрос дискуссионный. Однако, пожалуй, будет печально, если остальное его писательское наследие окажется погребенным под завалами эволианских фантазий скучающего старика с заметно испортившимся в последние годы жизни характером.

* * *

– Поросенком его! Поросенком! – орал впавший в совершенное безумие метафизик. Он не мог ни сесть, ни привести себя в вертикальное положение, ни стоять на месте, ни ходить кругами. – Того, кто огульно пляшет на пустом картоне, это он смывается в порядочные тетрадки, он рассыпчато глотает парус небес. Поросенком его, родимые мои! Поросенком его, пока не слишком поздно! Это исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы.

Одни метались по темной комнате, ища огрызок карандаша или что-нибудь вроде того, чтобы записать речи изображающего помешательство метафизика и затем попытаться разобрать их смысл, руководствуясь словарем символов. Некоторые из этих объектов договорились между собой, что не первой свежести огрызок огурца – это пишущий инструмент, и начали записывать им мысли псевдобезумца, пачкая вольтеровские кресла, обитые коричневой кожей, стол с пишущей машинкой и банальным портретом Достоевского, стены, расхристанный паркет и даже собачью шкуру, висевшую для чего-то на двери. Другие же, напротив, обеспокоились, что симулянт так вжился в роль безумного, что сам поверил в то, что спятил, и действительно сошел с ума. Эти, к которым относился, например, брат-близнец сбрендившего метафизика, взялись кричать, что нужно вызывать скорую помощь, и пробовали самостоятельно скрутить буйного, перешедшего на поросячий визг.

– Кайфует человек в экстазе, – строго пролепетала Лариса Пятницкая. – Оставьте его покайфовать спокойно.

– Вот же машинка, – подал голос Мамлеев, – записывайте великие тайны небытия.

Из самого темного угла выполз Владимир Ковенацкий. Вид у него был мрачный, но спокойный, даже отчужденный: хоть и далеко не свежая, но, впрочем, белая сорочка под черным потертым пиджаком, студенческие очки о толстых линзах, вихор задумчивых волос. Плавно пройдя к столу с банальным портретом Достоевского, он мягко достал руки из карманов и стал неспешно стучать по клавишам, дословно, между прочим, воспроизводя бред симулянта-метафизика – так буквально, будто этот бред был его собственный. Возможно, в эту минуту сам он думал о самоубийстве.

– Папочка, а почитайте еще чего-нибудь адского! – взмолилась выпукло-худосочная наркоманка, которую, кажется, звали Алисой.

Лорик посмотрела на нее со скрыто-очевидным неодобрением, как только женщины могут тайно, но при этом совершенно открыто смотреть на других женщин, чем-то им сиюминутно не угодивших. Мамлееву, впрочем, предложение понравилось, но при одном условии:

– Сейчас я в уборную сбегаю по самой-самой маленькой нужде и кое-чего еще вам прочитаю из своего уже ставшего классическим. – Подумав немного, он добавил: – В неконформистской части Москвы.

Произнеся это с загадочным взглядом мелких, часто мигающих глазок, он покатился в сторону клозета, при этом как-то громоздко жестикулируя, будто отмахиваясь от незримой нечисти. Метафизический симулянт к тому времени притих и забился в угол. В тяжело упавшей, как мертвая корова, тишине слышались только тихие стуки Ковенацкого, что-то все еще медленно печатавшего на машинке, которая производила на непосвященных впечатление блаженной старицы.

В туалете, где ласково светила желтая лампочка и густо желтел вместе с ней в подобии унитаза разнообразный человеческий кал, он извлек из внутреннего кармана гигантского, будто