Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

он говорит, любые мелочи, он имеет в виду всерьёз и по-настоящему. Если он радуется – он по-настоящему радуется, если упрямится – по-настоящему упрямится, если обнимает тебя – это тоже всерьёз, до синяков на рёбрах; если он доволен, он всем видом показывает, что доволен. Он не врёт. Не умеет притворяться, что он твой друг, если этого не чувствует. Не как Петра, или Брина, или Матевж, которые не говорят того, что думают. Не как учителя, которые всё время что-то такое несут; не как мама, которая ни на что не отвечает прямо, только объясняет что-то вокруг. Не как Алекс, который тебя обнимает, а целуется с другой. Игорь говорит и показывает то, что он на самом деле чувствует и думает. Этому тоже стоило бы поучиться у даунов.

Мне вдруг становится стыдно, что я называю его дауном. Да, у него синдром Дауна; да, это ошибка, как млекопитающее в рыбьем царстве, он действительно не такой, как все, но, когда я говорю «даун», я всегда думаю про что-то плохое, про испорченный довесок к нашей семье. Теперь мне стыдно. Я никогда не называю его братом. Даже если я говорю так, я как будто специально выделяю слово «брат», как будто хочу подчеркнуть, что это неправильный брат, брат, которого мне навязали, не совсем прямо настоящий брат. Испорченный брат.

– И он тоже. – Игорь вытаскивает меня из раздумий.

Я уже боюсь спрашивать, но всё-таки спрашиваю:

– Кто?

Он отвечает сразу:

– Папа.

– Ну как же не любит, – говорю я, тоже без паузы, и глажу его по голове, чтобы сильнее убедить, что папа его очень сильно любит. Я правда так думаю. Папа любит Игоря, он очень о нём заботится. И мама любит. По-своему. Старается любить. Они любят его, хотя им тяжело. А вообще можно любить, вдруг думаю я, если тебе тяжело?

– Ты меня любишь? – спрашивает он.

Вопрос меня изумляет. Я не знаю, что ответить. Я правда не знаю, люблю ли я его. Правда не знаю. Мне кажется, надо, но я не знаю, как этого добиться. В тот момент легче всего было бы ответить: «Да, я тебя люблю», но не буду, не хочу ему врать. Это некрасиво – врать человеку, который никогда не врёт.

Игорь внезапно встаёт и неловким, но решительным шагом почти бежит к реке. Я дернуться ещё не успеваю, а он уже на самом краю.

– Игорь! – кричу я.

Как будто прямо в моей руке бьётся тёплое сердце

Игорь останавливается на самом краю набережной. Ещё шаг, и он свалился бы в воду. Меня пробивает озноб при мысли об этом. Если бы он упал, я бы не смогла его спасти. Река широкая. Течение её медленное, но она опасна, эта медлительность обманчива. И здесь, прямо у пляжа, очень глубоко. Если он упадёт, его затянет и утащит. Как я могла сделать такую глупость?! Я медленно встаю. Нельзя его пугать. Если я его расстрою, он шагнёт и плюхнется в реку. Ночь. Нигде никого. Никто не услышит, если я стану звать на помощь. Я медленно приближаюсь к нему…

– Игорь, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, – иди сюда. Пожалуйста, иди сюда. Там опасно.

Игорь стоит на самом краю. Я смотрю на его ноги. Сейчас, повернувшись ко мне, он оказался ещё ближе к краю набережной. Я вижу, что пятка его ботинка почти свисает над обрывом. Сзади, за его спиной, – вода. Чёрная, глубокая река.

Я оглядываюсь, нет ли кого-нибудь рядом. Но нигде никого и ничего. Тишина. Даже шума городских автобусов вдали и того нет. Как будто мы на этом пляже одни, как будто мы одни на белом свете.

– Игорь, посмотри на меня. Пожалуйста, не волнуйся.

Игорь смотрит на меня вопросительно. Короткие руки с толстыми, неловкими пальцами висят вдоль туловища. Понятия не имею, почему он так помчался к реке. Может быть, потому что я не ответила сразу же на его вопрос. До этой ночи я была уверена, что он не умеет задавать таких вопросов. Правда. Мне казалось, что он повторяет за нами, что ему всё равно. Я знала, что он может выражать чувства. Что он может злиться – недолго; упрямиться – тоже недолго; что он может веселиться, иногда без всякой причины. Вообще-то Игорь почти всегда и всему радуется. Ещё в грудном возрасте он только смеялся. И сейчас смеётся. Радуется, пищит с воодушевлением. Честно говоря, я его редко видела грустным. Злиться он может, упираться – тоже, а грустить – нет. Если и бывало что-то похожее на грусть, оно тут же быстро растворялось в кивках, одобрении и через некоторое, короткое, время – в искреннем веселье.

А сейчас я впервые вижу его грустным.

Я приближаюсь к нему. Медленно, чтобы он не испугался и не отступил назад, в реку, одной рукой берусь за его куртку. Сначала глажу его, потом хватаю покрепче. И другой рукой. Я отлично понимаю, что не смогу его удержать, если сейчас он сделает шаг назад, несмотря на то что держу его обеими руками. Он тяжелее и крупнее меня. Но если он это сделает, я его не отпущу. Упаду с ним в воду. Буду его держать. Утону вместе с ним.

– Игорь… Всё в порядке. Пойдём на лавочку. Пойдём…

Только когда мне удаётся утащить его на пару шагов от края набережной, мне становится легче. Когда мы подходим к скамейке, я обнимаю его. Не знаю почему; обнимаю его, едва сдерживаю слёзы. Он тоже меня обнимает. Я дрожу в его объятиях. Я не такая сильная, как мне казалось. Я слабая. Мелкая. Мне тринадцать лет, почти четырнадцать. Мне не пятнадцать, не двадцать, не тридцать. Я ничего не знаю и не понимаю. Даже про себя. Я хриплю и трясусь. И не только потому, что мне холодно.

Я чувствую, как Игорь поднимает руку к моей голове. И гладит меня. Он не умеет гладить. Пытается сделать так, как делают другие. Я чувствую, что его пальцы упираются мне в макушку и съезжают по голове к шее, он даже пытается потрепать мне волосы, как делает папа. И потом снова и снова… Мне смешно. У меня текут слёзы, я смеюсь, а Игорь повторяет:

– Окей, окей, окей, всё окей, окей, всё, всё, всё…

Я поднимаю голову, смотрю на него и улыбаюсь. Игорь улыбается в ответ. Очень широкой улыбкой, как будто он соревнуется в чемпионате мира по улыбкам; лицо у него расплывается в смешную маску. Он смеётся, ржёт. Капли его слюны приземляются мне на лицо. И опять смеётся.

– Что? Что смешного? – спрашиваю я его, тоже сквозь смех.

– Ты-ы-ы-ы-ы-ы… ты думала, что я в воду. Что прыгну. Туда, в воду.

– Да, – говорю я, – я испугалась.

– Ты-ы-ы-ы-ы, – снова ржёт он как конь и тыкает в меня толстым указательным пальцем, – ты чего боишься. Я не дурак! – восклицает он и со