Басурманка - Вера Новицкая

– Что ты? Разве? Жаль! Ну, тогда вот эту.

– Да и эта не ниже, коль еще не повыше той будет, – снова протестует несговорчивый лесник.

– Ну, так вот! Меньше этой, как хотите, брать нельзя, – останавливает свой выбор Женя на высоком, раскидистом дереве.

Игнат только переминается с ноги на ногу.

– Дозвольте мне, матушка-барышня, на свой скус деревцо выбрать. Кажись, не впервой, завсегда потрафлял, а коли не понравится – другое разыщем. Вот, к примеру, хороша эта елочка: любо-дорого глянуть, – указывает он вправо от облюбованной девочкой елки.

– Что ты, Игнатушка! С чего ты это так скупишься? – негодует Женя. – Да какое же это дерево? Тросточка какая-то торчит! Надо хорошее, большое, такое, понимаешь, какого еще никогда не бывало. А ты кустик какой-то сулишь. Право ж, он чуть повыше меня будет.

– Ан, ну-ка, извольте, барышня, примериться, – предлагает лесник.

Женя подходит. Дерево настолько велико, что, став совсем рядом, она не может увидеть его верхушки. Девочка несколько смущена.

– Дай Бог, чтоб только в зал-то она прошла, елка-то эта самая; сдается мне, что беспременно подпилить понадобится, – пророчествует Игнат.

Дерево всеми членами комиссии одобрено, и, хотя Жене оно все-таки кажется маловатым, его рубят и везут.

– Будет мало, другое достанем, – утешается девочка.

Игнат был прав: пришлось подпиливать ствол и срубать нижние ветки, так как ель оказалась немного выше потолка.

Наконец все лишнее удалено, приделан крест, и дерево поставлено посреди зала. Но увешивать его будут только завтра, в сочельник, раньше этого никогда не делают. Украшать будут все вместе, это своего рода священнодействие, к которому допускаются лишь члены семьи и избранные приближенные.

Женя ложится спать пораньше, чтобы сократить время до радужного «завтра». Но обмануть саму себя не так-то легко. Сон бежит от глаз девочки; пестрые, разнообразные, счастливые картины носятся в мозгу.

Наконец далеко за полночь, позднее, чем когда-либо, Жене удается заснуть, потому и утром она просыпается позже обычного.

– Проспала! Вдруг уже приехали?

Девочка торопливо плещет водой на лицо и шею.

В эту самую минуту раздается звон приближающихся колокольчиков, он все усиливается. Вот скрипят полозья, и замолкает звонок. Остановились! Приехали!

Да, в этом не может быть сомнения, судя по радостному шуму голосов, оглашающих двор, по торопливо со всех сторон хлопающим дверям. «Скорей! Скорей!» – чуть не плача думает Женя.

С наскоро вытертым, свежим, сияющим личиком, с распущенными по плечам волосами, в едва запахнутом розовом халатике, она бежит навстречу.

– Сережа!.. Папа́!.. Китти!..

Захлебываясь от радости, девочка обнимает их, своих милых, дорогих. И горячие, жаркие поцелуи, счастливые улыбки сыплются в ответ.

– Как ты выросла, Женя!

– Какая большая!

– Совсем взрослая! – несется со всех сторон.

Каждый привлекает ее к себе, внимательно осматривает и любуется ею.

Нежное, как лепесток розы, сияет личико девушки; масса словно перевитых золотистыми нитями каштановых кудрей прихотливо разметалась; ясные, прозрачные, светло-карие глазки золотятся сверкающими в них искорками; мягким румянцем залиты щеки. Вся она, точно сотканная из золотистых и розовых тонов, такая юная, свежая, улыбающаяся, напоминает алеющее рассветом ясное майское утро. Глаза приезжих отвыкли от ее хорошенького, как картинка, личика, и оно невольно поражает своей прелестью.

Сереже даже кажется, что он первый раз в жизни увидел Женю, настоящую Женю, такую, какова она сейчас.

«Милый, славненький, золотой Жучок!» – думает он.

Впрочем, высокая, тоненькая, подвижная, с развевающимися широкими рукавами светлого халатика, она скорее напоминает собирающуюся вспорхнуть легкую яркую бабочку.

В свою очередь, Женя рассматривает приехавших. Китти немного побледнела; в лице ее заметно некоторое утомление, зато как радостно, как весело смотрят ее синие глаза!

– Папуся совсем-совсем молодчина! – восторженно одобряет Женя.

Сережа вытянулся, возмужал и похудел, но… Что это?!

– Сережа, ты хромаешь? Тебя ранили? – испуганно восклицает Женя.

Глаза матери тоже с тревогой останавливаются на ноге сына. В первую минуту охватившей всех радости никто не обратил внимания на походку Сережи.

– Ты ранен? – спросила Анна Николаевна.

– Пустяки, царапина, – с сознанием собственного достоинства, роняет Сережа.

Действительно, поврежденная нога составляет источник его величайшей гордости: он чувствует себя героем, пролившим кровь, защищая отечество.

– Почему ты ничего не писал, говорил все время, что здоров? – допытывается Анна Николаевна.

– Да стоило ли беспокоить тебя из-за этого, дорогая? Самая пустяковая рана, говорю, царапина, а издали все страшнее кажется. Вы бы тут переполошились, между тем всё, слава Богу, в порядке; вот только прихрамываю еще немножко, – снова не без некоторого самодовольства ввернул Сережа. – Ну да это вздор, доктор сказал, что скоро пройдет…

В сущности, молодой воин и теперь хромал не так уж сильно, как старался показать.

– Во всяком случае, сядь, стоять тебе вовсе не полезно, – заботилась о сыне Анна Николаевна.

Когда первые восторги и радостные порывы улеглись, начался тот отрывистый, бессвязный, бестолковый обмен впечатлениями, который всегда следует за такими минутами: каждый торопился рассказать случившееся с ним, а так как материалу было очень много, тратить же драгоценного времени на длинные пересказы не хотелось, то сыпались лишь обрывки происшествий и впечатлений. Подробности – потом когда-нибудь, успеется, а пока только так, хоть приблизительно, чтобы все знали.

Конечно, в общих чертах было передано о найденных на дороге французах, о смерти бедного старика.

Улучив минуту, когда Женя вышла, Троянова сообщила под секретом мужу и детям о непонятной игре судьбы, приведшей отца именно туда, где находилась потерянная им дочь. Анна Николаевна поторопилась коснуться этого вопроса, чтобы висящий на Жениной груди медальон, на который, конечно, обращено было бы внимание, не повлек каких-либо щекотливых шуток и разговоров.

Событие произвело на всех впечатление; особенно сильно подействовало оно на Сережу.

Так как заниматься одними разговорами в этот день было недосуг, то соединили два дела в одно: принялись за украшение елки, в то же время не прекращая болтовни.

– Нет, нет, только не ты со своей больной ногой! – запротестовала Женя, когда Сережа вздумал карабкаться на лестницу, чтобы украсить верхнюю часть дерева.

– Я сама полезу, не беспокойся, достану, – вишь, руки какие длинные-предлинные выросли, до самой макушки доберусь. Ну, а нет, так Николаю Михайловичу поклонимся, он выручит.

Тоненькая фигурка Жени стояла уже на верхней ступеньке.

– Вот какая я большая! А вы все маленькие-маленькие! Я на вас с высоты своего величия гляжу и для вас недосягаема, – дурачилась девочка.

– Женя, ты непременно свалишься, – останавливала Китти сестру, все время вертевшуюся то в ту, то в другую сторону.

Навешивая звезды, она в то же время болтала без умолку и, рассказывая что-нибудь, для наглядности то приседала, то широко разводила руками в соответствующих местах.

Перебивая и на каждом шагу вворачивая свое словечко, не отставал от сестры и Боря. Вопрос о французах был для него самым интересным, да притом одним из последних крупных событий, имевших место в отсутствие родных.

– Как жаль, Сережа, что ты не видел месье Мишеля! Он такой милый! Это мой большой друг, – пользуясь временным молчанием сестры, выкладывал мальчуган.

Женя сосредоточенно и, видимо, не совсем удачно пристраивала что-то наверху.

– Жаль, что ты раньше не приехал, застал бы его! А он больше никак тут остаться не мог: у него дома очень плакали мама и сестры. Но это ничего, ты все-таки познакомишься с ним, потому что мы поедем в гости во Францию. Женя, когда вырастет, женится на нем, а мы к ней в гости поедем. Так мы с Мишелем решили, – болтал мальчуган.

Сережа нахмурился.

– И Женя так решила? – бросив взгляд наверх и стараясь говорить шутливо, спросил Сережа.

– А мы ее попросим! И ты попроси, Сережа. Она согласится, она очень любит месье Мишеля. Все разговаривала с ним, смеялась; он и подарок ей на память дал. Правда, Женя? – выложив все, обратился Боря к сестре.

– Что правда? – рассеянно и нетерпеливо спросила девочка; у нее там, наверху, вышла с елкой крупная незадача: нитки от четырех звезд перепутались между собой, зацепились за ветки и, стянув их в один нелепый пучок, изуродовали весь правый бок дерева.

– А что тебе француз подарок на память дал, – пояснил ребенок.

– Ну да, медальон. Все же видели.

– Не старый, не тот, который умер, а месье Мишель.

– Месье Мишель? Мне? Подарок? – с искренним удивлением, забыв даже про запутанную нитку, повернулась Женя. – Глупости болтаешь, ничего подобного не было.