Басурманка - Вера Новицкая

Малаша с Николаем поднимают одного француза, Женя бережно окутывает его одеялом. Другой, хотя очень слаб, все же может кое-как передвигаться. Женя умоляет его крепче опираться на ее плечо, в то же время одной рукой придерживает края окутывающего его одеяла, которое постоянно соскальзывает с плеч несчастного.

Странная процессия постепенно приближается к дому.

– А куда класть-то будем? – осведомляется Малаша.

– Куда?.. – на минуту призадумывается Женя. – Да в красную комнату, конечно! В ту, где Петр Дмитриевич всегда останавливается. Она крайняя, к тому же в ней как раз две кровати, – радуется своей блестящей мысли Женя.

Больного француза сейчас же уложили на кровать, прикрыв еще одним одеялом. Он по-прежнему не выказывал почти никаких признаков жизни.

Между тем второй, помоложе, переутомленный непосильным переходом, едва дойдя до предназначенной ему постели, упал на нее, лишившись чувств.

– Господи, теперь и этот умирает!.. Может быть, умер уже, а я не знаю, что делать, что дать… Боже мой, Боже! Чем же им помочь? – чуть не плакала Женя. – Я пойду маму разбужу, я сама ничего не знаю… А они умрут…

С этими словами она побежала в комнату матери.

– Мамочка, дорогая, проснись скорее, скоренько проснись!.. Там больные французы… такие несчастные… Они умирают, встань, дай им что-нибудь… а то они умрут… Один не дышит уже… Ради Бога! Ради Бога! Я так боюсь, мне так жаль!.. – вся дрожа и волнуясь, просила Женя.

– Какие французы? Откуда они взялись? – ничего еще толком не поняв, но тем не менее торопливо одеваясь, спрашивала Троянова.

– Мы с Малашей на улице нашли… Они четыре дня не ели… замерзли… Мамуся, милая, скорей же, скорей!.. Мне так страшно… так жалко!..

Рюмка крепкого вина заставила очнуться молодого француза и несколько подбодрила старшего. Он на минуту открыл глаза и осмотрелся вокруг. Больной, видимо, хотел что-то сказать, но слабость была настолько сильна, что утомленные веки снова опустились и он лишь глубоко вздохнул.

Троянова распорядилась, чтобы с несчастных сняли окутывавшие их насквозь промокшие и обмерзшие лохмотья. Французов раздели, закрыли теплыми одеялами и шалями, напоили горячим чаем, дали имевшееся всегда в домашней аптечке лекарство, соответственное надобности, и предоставили полнейший отдых.

– Господи, какие же они, действительно, жалкие, несчастные, исстрадавшиеся! – соболезнующе глядя на бледные, изможденные лица, проговорила Троянова.

– Мамочка, милая, скажи, ты не сердишься, что я их привела… французов? – робея и запинаясь, заглядывала Женя в глаза матери. – Но ты сама видишь, какие они несчастные, а там, на улице, они были еще страшней, еще жальче. Ты не сердишься, не думаешь обо мне дурно за это?..

– Бог с тобой, моя девочка, что за мысли! Не все ли равно, французы они или нет. Они несчастные, страждущие, а разве мстят бессильному, безоружному?.. Оставить их на холоде было бы жесточайшей местью, это значило подвергнуть их мучительной медленной смерти. Напротив, детка, ты хорошо поступила, послушавшись своего доброго сердца. Верь ему всегда, оно не обманывает!

С быстротой молнии по Благодатному разнеслась весть о том, что «барышня с Малашкой французов в дом принесли». В людской укоризненно качали головами и неодобрительно ворчали. В девичьей ахали и визжали от страха. Вымуштрованные Данилыч и Василиса молчали, не выражая порицания ни словом, ни движением, но по их лицам видно было, что они недовольны и расстроены.

– Спят, сказывали, басурманы-то. Пойти, штоль, хоть одним глазком глянуть, какие из они себя-то? Поди, стра-ашные! – шептались девушки.

И, мучимые любопытством вперемежку с чувством страха, по две, по три подкрадывались они потихоньку к дверям красной комнаты и заглядывали в щель двери, в замочную скважину, а затем, гонимые ужасом, созданным их досужим воображением, вихрем неслись обратно.

– Ну и натерпелись же мы с Дунькой страху, родименькие мои! Смо-отрим, зашевелился француз-то, тот что по правой руке, да вдруг как вски-и-нет буркалами-то своими! Как посмо-о-отрит! Да как задви-и-гает ручищами-то под одеялом! Так будто кругом все и задрожало, и затряслось!.. Тут, девушки мои милые, так мы с Дунькой спужались, что, за голову взямшись, бежа-а-ть!.. А за нами-то по колидору топ-топ-топ, топ-топ-топ, слыхать, гонится кто-то. Чуть-чуть живые добегли! Сердце-то так и рвется с груди, вот-вот лопнет. О-о-о-ох!.. То-то натерпелись! – взвинчивая других, повествует одна свои ужасы.

– Эк, ерунда, было чего пужаться-то! Великое, подумаешь, дело, буркалы раскрыл?!. – презрительно передразнивает другая девушка. – Вот мы с Манькой что видали, так поистине видали! Великий страх, толков нет, что большущий страх. Вот и Манька сама скажет. Подошли это мы да в скважинку и глянули. Будто и ничего, лежат как лежат, все одно как и наш брат, русский. Мы похрабрели, да ручку дверную крошечку натиснули. Как ще-е-лкнет замок-то, да как вско-о-чит левый-то француз!.. Да как ся-я-дет!.. И сидит, миленькие, как гвоздь посередь кровати, сидит и глазищами так и бегает, так и бегает, а потом, как ска-ак-нет!.. да прямо к двери, а в руке-то вот эндакий кинжал, – чуть не на полтора аршина разводя руками, показывает девушка пригрезившееся ей оружие француза. – Во-о-стрый! Блести-и-т! Мы с Манькой бежать. Едва убегли! А то полоснул бы, с места не сойти, полоснул бы, окаянный! – искренне веря своему измышлению, фантазирует рассказчица перед замершей от страха и жуткого восхищения публикой.

– И не грех тебе, Малаша, как нониче подвела ты меня?.. Этакую, прости Господи, нечисть таскать заставила. «Мы с барышней клад нашли, подсоби донести, одни не управимся», – передразнивает сердито Николай. – Кла-ад, что и говорить, поистине клад!

Там бы ему пропадом под забором и пропасть, самое бы подходящее дело было, – ворчливо продолжает он.

– Полно, Миколаша, что ты несуразное толкуешь, как это человеку, словно собаке, на улице помирать! Поди, душа у каждого есть.

– Да нешто у француза-то есть она, душа-то энта самая?.. – презрительно вымолвил буфетчик. – Нету души, один пар заместо ее, все одно, как у кошки. Потерпи ужо маленько, наделают они делов-то тут, кровопивцы окаянные! – пророчествует Николай.

– Ну, полно, какие они там кровопивцы! Тихохонькие да смирнехонькие, – протестует Малаша.

– Поневоле смирным да тихим будешь, коли ни рукой, ни ногой не дрыгнешь! Дай срок, малость отъедятся, всех тут нас перережут, окаянные, – не унимается буфетчик.

Проходившая мимо Женя случайно услышала этот разговор, и тяжело сделалось у нее на сердце. Не потому, что она верила в мрачные предсказания Николая, а потому, что видела, как он сердит за пребывание в доме французов. Недовольны, конечно, и все остальные; они так же, а то и еще хуже думают, говорят и осуждают ее, Женю. Опять знакомое, тоскливое чувство заползает в душу девочки.

А она-то мечтала совершить подвиг, доказать, что она русская, совсем настоящая русская. Думала сделать для России что-нибудь большое, хорошее – и вдруг… Сама же, сама привела в дом двух французов! Не своих, не русских! Напоила, приютила, хотела от смерти спасти – французов, врагов?!

– Господи, ну почему я такая несчастная! Почему я не могу сделать того, что хочу?..

Глава 12

Прошло несколько дней с тех пор, как в Благодатном поселились два больных француза. Силы младшего заметно возрастали и крепли. Легкий румянец начинал пробиваться на его еще совсем юном, добром и открытом лице. Большие серые глаза весело и приветливо смотрели на мир Божий.

Каким-то особым теплом и лаской загорались они каждый раз, когда в комнате появлялась Женя. Эта стройная хорошенькая девушка с золотистыми глазками, с будто усыпанными блестящими искорками каштановыми кудрями, вся словно светящаяся, представлялась спасенному ею юноше каким-то сказочным видением, золотой феей. Как ясная звездочка выплыла она из безнадежного смертельного мрака, там, у церковной ограды, среди мглы холодного зимнего утра. С тех пор восторженный взгляд юноши с каким-то благоговением следил за каждым движением девочки, слух его улавливал приближение ее легких торопливых шагов.

Здоровье старшего товарища поправлялось гораздо медленнее, вернее, оно не поправлялось вовсе. Хорошее питание, вино, укрепляющие средства, тепло, безусловный покой и внешняя безопасность побороли острую форму болезни, вызванную голодом, холодом, ужасами преследования, переутомлением от скитания по полям и лесам в зимнюю пору. Сознание вернулось, мысль работала отчетливо и ясно; но организм этого еще не старого человека, видимо, был подорван в корне.

Ему должно было быть не более пятидесяти лет. Красивые мелкие, но мужественные черты лица сохранили свою правильность, однако резкие морщины шли по высокому, полному благородства лбу, ложились около рта, густой сетью окаймляли большие темные глаза, в которых не было блеска: в них застыло скорбное выражение не то неудовлетворенности, не то сожаления и раскаяния в чем-то. Исчерпанным, пустым казался ему внешний мир; вся его угасающая жизнь была сосредоточена на собственном внутреннем мирке; только им он и жил. Между тем и он, как и его молодой товарищ, чувствовал в Жене какую-то неотразимую, притягательную силу.