Ступени Нострадамуса - Александр Казанцев

— Будет сделано, — отрапортовал я.

И потянулась прежняя лямка. Учил неоперившихся птенцов, зачисленных в мои экипажи. Народ иной пошел. Все расспрашивали, как бы наняться к горцам или к кому иному. Монеты у них на первом месте, а присяга вроде формальности. Никто ее всерьез и принять не хочет. А там, на юге, в горах атмосфера так накалилась, что центр крепко недоволен был князем, которого сами и вооружили до зубов танками, бэтээрами, орудиями всех родов, оставленными ему и доставленными из — за рубежа иностранными радетелями. По-мирному разговаривать с ним не захотели. И высшие спесивые генералы говорили: неспособны, мол, недовольные князем горцы с ним разделаться, а вот с нашей армейской доблестью за два часа один десантный полк все дело покончит и князя мятежного на блюдечке с голубой каемочкой президенту поднесет для верноподданнического ему поклона. И чтобы план этот быстротечный осуществить, получил наш командир приказ: в полном составе отбыть на юг к знакомому мне городу. И я, как со столицей их знакомый, на особом счету числился. Казалось бы, генералам нашим горький опыт несогласных с князем горцев стоило бы учесть. Я-то помнил, как танки нашего звена спереди и сзади загорелись. И я был взят там голыми руками. Но командованию приказывать привычнее, чем мыслить. Не три моих танка, как в прошлый раз, а сразу три сотни вырвались по первому снегу в город на его узкие улицы, где не развернуться. Каждый домик красивый с садиком — огневая точка, каждый житель через минуту — боевик! И загрохотали по узким улицам триста танков, а мой танк, как ведомый капитаном, с городом знакомым (печально знакомым!), первым шел, «прорывался». Собственно, и прорываться-то не приходилось. Сопротивления и не было. Доехал я до площади дворца князя и увидел перед собой свою ТРЕТЬЮ баррикаду.

Помнил я первую, когда девушка белокурая с цветами сбежала с нее и танк мой обезоружила. Вторая баррикада колючей проволокой окружала Белый дворец, который я из пушки расстреливал. Передо мной была менее мирная, третья баррикада, ощеренная стволами противотанковых пушек и гранатометов, готовых бить в упор. И совсем так, как в столице было, увидел я девушку — горянку, черноволосую и, как и наша столичная, тоже тростиночку…

И в руках сверток несла. И опять дрогнул я, не скосил ее пулеметной очередью. Но не букет цветов приготовила нам красавица гор, а злую горючую смесь. Не броня у нас горела, а разлившаяся по ней липкая жидкость, а нам, внутри оставшимся, предстояло заживо изжариться. Тут уж я как шкуру спасти думал. Люк открыл и выскочил сквозь пламя, охватившее весь танк. Комбинезон на мне вспыхнул. Живым факелом спрыгнул на землю, бросился в неубранный снег и стал по нему кататься. Но смесь была не только прилипающей, но и неугасимой. Пока с танка спускался, в ней выпачкался, как выпачкалась перед тем моя душа в миллионе, полученном за расстрел безоружного парламента. Обгорело на мне все, затушить сам не мог. Кто-то из мирных жителей одеялом, спасибо, накрыл и пламя сбил…

В госпитале только очнулся. Ожоги страшные. Вот с тех пор и мучаюсь, не зная, когда кожа новая нарастет. Говорят, прежде за страшные преступления кожу сдирали…

А прием у горцев был все тот же. Триста танков они в город пропустили и головные, начиная с моего, и арьергардные подожгли, а все средние живьем им достались. Мальчишки вчерашние, в них сидящие, послушно выбрались и в плен сдались. Может быть, надеялись, что и за ними мамы приедут, выручат. А всю танковую колонну горцы «в подарок» от неумных генералов получили. И сколько потом усилий, геройства, подвигов и жертв понадобилось, чтобы стереть тот город с лица земли, завладеть им, разбитым, по которому на этот раз мне и выстрелить не удалось и не то что миллион, а жизнь заработать так и не удалось. А князь из бункеров на видеоэкранах грозил войну в нашу столицу перенести террором. Девушка первая меня собой пленила, а вторая тоже пленила, только обгоревшего, себя потерявшего. Не мне судить, что там потом происходило в этой горской местности и почему с князем тем ничего не сделали. Должно быть, год мне здесь в госпитале лежать, если дотяну до этого срока, а вот что привело меня сюда, рассказал, как умел, молодежи в назидание. А политики и генералы ответят пусть перед народом. Людей жалко. И горцев, и наших… Зачем? Кто велел?»

Главный врач госпиталя, сидевший в первом ряду конференц-зала, рядом с приезжим седобородым профессором из организации «Врачи не знают границ», взошел на возвышение, где стоят стол с магнитофоном, и посмотрел в зал, худощавый, с голубыми глазами за тяжелой оправой очков. В наступившей тишине со двора госпиталя доносился шум машин и скрип тормозов, но в зале никто не шелохнулся — ни люди в белых халатах, врачи и медсестры, ни больные с забинтованными головами, с руками, подвешенными на перевязях, или с палками и костылями. Врач тихим голосом обратился в зал:

— По воле покойного капитана танковых войск Ивана Смелькова мы познакомили вас с его «исповедью». Он записал, находясь в тяжелом состоянии. Он был суров и к самому себе, и к тому, что происходит в соседнем неспокойном крае, ставя неизбежный вопрос: кто виноват во всем том, что случилось, что сломало его жизнь и жизни множества других людей? Пусть каждый из вас сам себе ответит на этот вопрос.

Главный врач хотел еще что-то сказать, но прогремела автоматная очередь. С потолка посыпалась штукатурка.

— Всем сидеть, не двигаясь! — послышался зычный голос.

На возвышение, где стоял главный врач, взошел коренастый, жгуче-черный бородач в военной маскировочной форме, делающей его схожим с лесным хищником, и громко объявил:

— Все здесь сидящие и лежащие на койках в терапевтическом, хирургическом и родильном отделениях вместе с гражданскими лицами, доставленными сюда нашим боевым отрядом с городских улиц, всего тысячи две человек, считаются заложниками. Всех их ждет расстрел, как и шестерых офицеров вражеской армии, захваченных во дворе больницы и уже казненных. Ваша судьба отныне зависит от руководителей Центра, с которыми приказываю главному врачу установить немедленную телефонную связь из своего кабинета.

— Я протестую! — крикнул было главный врач, но замолк, почувствовав ствол автомата, приставленного к его груди.

— Молчать и безоговорочно выполнять мои приказания.

И заросший бородой боевик острастки ради выпустил очередь из автомата поверх голов захваченных людей. Двери зала открылись, и боевики в таких же маскировочных костюмах, как и их главарь, стали вталкивать в зал растерянных, перепуганных людей, схваченных на улицах. Главный врач, грубо подталкиваемый прикладом автомата, стал пробираться через встречный поток, чтобы попасть в свой кабинет с телефонами. Коридор был заполнен пленниками: стариками, женщинами, плачущими детьми. Матери в отчаянии успокаивали их. В зале седобородый иностранный профессор поднялся с места и, не обращая внимания на направленный на него автомат, величаво взошел на возвышение к главарю захватчиков. Он оказался огромного роста, и главарь по сравнению с ним выглядел совсем маленьким, какими рисуют инопланетян из загадочных «летающих тарелок».

— Это заграничный профессор! Не трогайте его, — послышалось из зала.

— Как иностранец протестую, — начал профессор. — Как врач я обвиняю вас! Посмели вы войны приемы перенести преступно на больных. Достойны гнева и презренья вы всех, кто в неомире есть! Я требую освобождения больных и прекращения террора.

— Террор, почтенный старец? Где террор? Террор совсем не здесь, а на полях моей истерзанной войною страны. Я шел сопротивляться вторжению, оставив в сакле мать и жену с лесенкою шестерых детей. Вернулся к яме, к воронке от самолетной бомбы, чернела глубина… и никого в живых. Я сам зарыл проклятую язву на своей земле и поклялся Аллаху над братской могилой отомстить. И не террор несу с собой, а святую месть. Из всех заложников я только тебя, чужой профессор, отпущу на волю, чтоб передал всем, что сделало меня непримиримым!

— Мне не нужна такая воля. Я призван людям помогать. И долг врача с больными быть, хоть под угрозой автомата.

— Ты смел, старик, но дела это не изменит. Обещаю расстрелять тебя последним.

— Позором для меня была б такая милость разбойников, воюющих с больными.

И профессор, так же величественно возвышаясь над всеми, сошел в зал и сел на свое место, на удивление спокойный и невозмутимый. Боевики впустили в зал главного врача. Он обратился к главарю:

— Президента нет сейчас в стране. У телефона в Центре премьер-министр.

— Я предъявлю свой ультиматум. И разъясню, что все задержанные лишь товар, который можно выкупить лишь принятием моих условий: немедленно прекратить войну, оставить в покое наши разрушенные города и села и удалиться из нашего края прочь! Иначе я не пощажу ни матерей, ни их младенцев, отродье врагов заклятых!