Секта-2 - Алексей Колышевский

– Вот как? А почему? – слегка разочарованно протянул он. – На мой взгляд, интересная профессия, исследовательская. Постоянно новые люди, новые впечатления… По глазам вижу, что вы со мной не очень-то согласны.

– Ну почему же… – В уме Настя все еще взвешивала, стоит ли продолжать этот разговор или все же лучше извиниться и попытаться уехать. Вел себя незнакомец безукоризненно, опасений как-то не вызывал, и поэтому с бегством она решила не торопиться. – Я согласна, вернее, я вас понимаю. Это типичная точка зрения человека, который журналистикой никогда не занимался. А мне надоело работать ради одного дня. Надоело, когда твой труд выглядит лишь очередной строкой в ежедневных новостях. Или о твоем репортаже, который готовился, быть может, полгода и с риском для жизни, посудачат – максимум – на кухне, одним глазом глядя в телевизор под куриные крылышки и какой-нибудь дурацкий оливье с колбасой, – выпалила она, особенно ожесточенно произнеся слово «колбаса». – И потом, ведь имена в журналистике забываются еще быстрее номеров на придорожных столбах, если на эти номера вообще хоть кто-то обращает внимания, кроме профессионалов вроде вас.

Крючконосый выглядел немного растерянным. Однако уже очень скоро он взял себя в руки и с равнодушным видом пожал плечами:

– Тогда и черт с ней, с этой журналистикой, в самом деле. Я-то вас поджидал не для того, чтобы дать интервью. Но даже в этом случае позвольте мне все же представиться. – И он протянул Насте руку. – Авраам Линкольн.

– Да ну вас! – отмахнулась Настя. – Нет у меня времени с вами дурака валять! И заигрывать мне с вами тоже… Извините, но вы не в моем вкусе. Если вы Линкольн, то я Мэрилин Монро или, еще того лучше, принцесса Диана, царствие им обеим небесное. И вообще, что за ерунда?! Я ведь не блондинка пергидрольная с пивом и прыщами от гамбургеров! Можете вы, товарищ, хотя бы шутить не так примитивно?

Крючконосый сконфузился, еще раз протянул руку:

– Денис Тадеушевич Мушерацкий. Ну вот, видите, час от часу не легче. Немногим лучше, чем Авраам Линкольн, не так ли? Я уж привык к такой реакции на свое заковыристое для русского уха имя, – выговорил он обреченно. – Поэтому – просто Денис.

– Разве я хоть бровью повела, Денис Тадеушевич? Вы не забывайте о моей разносторонней профессии. Поверьте, что мне ваше имя режет слух гораздо меньше, чем имя какого-нибудь арабского шейха, вроде Мулькуссук Абу Али Азиз Паррави Абдал Абдулла Ардахан Меджмун Семнадцатый. Каково? То-то же.

– Хорошо, хорошо! – Линкольн, оказавшийся Мушерацким, шутливо поднял руки. – Вижу, что вы девушка с прекрасным чувством юмора и вообще во всех отношениях прекрасная. Только не сочтите мои слова за попытку флирта. – И вдруг он, как умеют это делать одни лишь только чекисты, без подготовки и в лоб спросил: – А зачем все-таки нужно было могилу-то вскрывать, а?

Конечно, она ожидала чего-то подобного. Те вопросы, которые пытались задавать ей тогда в милиции, в счет не шли. Там все было скучно, без интереса. Следователю нужно было лишь заполнить протокол и кинуть его в стопку таких же ненужных и не имеющих никакой перспективы дел об административных правонарушениях. Хотя и это у следователя не вышло – Настя была не в себе, и он поспешил отделаться от нее, вызвав санитаров из психбольницы. «Давай, давай, вали к своим, чокнутая. А то начнешь тут стекла бить, мебель крушить…» Нет, у ее нынешнего собеседника намерения совершенно иные. Ему явно не протоколы заполнять приспичило, ему дознаться нужно, вынюхать что-то. «Сволочь ты, – вдруг подумала Настя, – как и все вы, такие вот. Ну и я не лыком шита, благо, школу прошла хорошую и с системой вашей знакома».

– Ваша попытка взять меня на пушку с треском провалилась. Можете себе по теории допроса двойку поставить. Я к такому разговору была давно готова, и методы ваши мне как-нибудь, да известны. В такой стране живем, нельзя тут иначе. Вы нас, мы вас, так сказать. – Настя была великолепна, и Денис Тадеушевич восхищенно цокнул языком:

– Ух ты! Ну надо же, какие девушки все еще встречаются в городе-герое Москве! Сразу видно, что вы из семьи с убеждениями не вполне, так сказать, рабоче-крестьянского толка, и уж чему-чему, а азам разговора с работниками госбезопасности обучены прямо-таки на генном уровне. Тогда позвольте мне перейти сразу к делу, без лишней разминки. Вы торопитесь, мне мое время тоже дорого. Поэтому, Настя, все же ответьте мне на первый вопрос. Зачем вы это сделали?

– Я хотела с ним проститься, если вам это до сих пор не понятно. Этот человек отец моего ребенка, он для меня очень много значил, многому меня научил, и я… Неважно… – прервала Настя чуть было не слетевшую с языка фразу «Я его люблю», посчитав, что такими подробностями ей с этим человеком делиться уж точно не стоит.

– Понятно. – Он послушно кивнул. – Но ведь вы увидели что-то такое, что чуть не свело вас с ума, не так ли? Что именно вы увидели и куда делось то, что было в гробу?

Настя вздрогнула:

– Откуда вам известно, что там что-то было?

– Помните, тогда, на похоронах, вы меня спросили, отчего гроб закрыт, помните? А помните, что я вам ответил? Так вот, я тогда сказал вам правду. Извините, если это причинит вам излишнюю боль, но все, что больше года тому назад положили в гроб на моих глазах, было изуродованной человеческой массой. Вот и спрашивается, куда все это исчезло? Не испарилось же, в самом деле!

– Именно! И никакого изуродованного тела я там не увидела. Вы вправе продолжать считать меня двинутой, но поверьте – я увидела мумию, которая на ощупь была не плотнее воздуха. И она испарилась у меня на глазах. Хотите верьте, хотите – ведите меня обратно к этой застенчивой дуре. Воздух, тело, сотканное из воздуха, никакой плотности на ощупь. И потом, – Настя приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, вспоминая, – когда луна стала светить совсем ярко, а она в ту ночь была какая-то очень уж ясная, прямо воровская, хотя я не так часто за ней наблюдаю, все больше стараюсь спать по ночам, а не шляться по кладбищам… Одним словом, вот это, то, что лежало в гробу, стало словно впитывать лунный свет, оно прямо засветилось изнутри и вдруг, в какой-то момент, очень быстро растаяло. Ответьте мне, вы знаете что-нибудь о таких явлениях? Я ни к кому не обращалась, ведь кругом столько шарлатанов. Они только деньги вытянут, а наговорят черт-те чего.

– Скажите, а он перед своим исчезновением ничего вам не сказал? Или хотя бы не пытался? – Денис Тадеушевич был предельно серьезен, все лицо его выражало одно сплошное напряженное внимание, и Настя вновь коснулась ладонью лба, потерла место над переносицей, пальцами ощутив легкий жар.

– Нет. Он ничего не говорил и смотрел будто мимо меня, куда-то вверх. Но взгляд был живым. Так может смотреть только настоящий, живой человек, понимаете?!

– Теперь, кажется, да. Собственно, мне и с самого начала казалось известным явление, с которым вы столкнулись, а теперь я лишь убедился. Ну, – Мушерацкий протянул руку на тот прижившийся уже, современный манер, когда рукопожатие не делает различий между мужчиной и женщиной, всякий раз устраивая меж ними мимолетную, неестественную неловкость, – я вас, наверное, уже утомил. Пожалуй, поеду. А вы приходите в себя, устраивайтесь на работу. Словом…

– И живите вы, девушка, прежней, скучной жизнью конторской мыши, – с улыбкой закончила за него Настя, которая продолжала держать чекиста за руку и выпускать ее не хотела, словно и не рука это была, а канат – единственный путь, по которому можно попасть из каюты третьего класса на самую верхнюю палубу. Туда, откуда видно все вокруг, где в синем небе, вторя самолетам, проносятся чайки, где волны белыми барханами покрыли до горизонта голубой океан, где солнце приятно греет, а не жжет, и comarero[18] с лицом молодого Бандераса разносит кайперинью и мохито. Это была не ее мечта, об этом часто вслух мечтал Герман. Но разве мечта не может, как и все прочее, быть завещана, передана по наследству?

Мушерацкий с улыбкой освободился от затянувшегося рукопожатия, протянул свою карточку – белый прямоугольник картона, и на нем лишь имя и телефон – и уже шел к своему автомобилю, уже предупредительно распахнулась перед ним дверца, уже занес он ногу, когда Настя не выдержала и бросилась следом:

– Вы! Вы… уезжаете? Так мне ничего и не объясните? Сошлетесь на гостайну? Скажете, что я и так видела слишком много? Но ведь ничего не понятно! Ведь, может быть, если он, а вернее, и не он вовсе, не Герман, – Настя путалась в словах, и Мушерацкий без всякой усмешки, с пониманием наблюдал, как кожа ее делалась пунцовою, как жалко дрожал подбородок, – если это было что-то сверхъестественное, в чем, как я вижу, вы разбираетесь, то вы не имеете права так поступать со мной. Вы дали мне надежду, вот просто так, походя, как будто с автоматической вежливостью подняли чью-то нечаянно уроненную сумку. И теперь что? Теперь я до конца дней должна думать, что мой муж то ли умер, то ли нет? Как мне жить с этим? Неужели у вас нет сердца, нет сострадания? Неужели вы не понимаете, что это не просто тупое бабье любопытство?!