Против правил (сборник) - Никита Елисеев

Дом. Такое сравнение (с Чеховым и «Чайкой») вполне правомерно. И не только потому, что «Чайка» чаще всего цитируется в этом романе, становится одним из его лейтмотивов. Но и потому, что это – великий роман, как и «Чайка» великая пьеса. Он стоит в одном ряду со всеми теми романами, на которые явно и неявно ссылается: с «Петербургом» Андрея Белого, «Волшебной горой» Томаса Манна, «Даром» Набокова, «Улиссом» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста и даже с «Процессом» Кафки. Он не проигрывает от такого соседства. Писатели (если они настоящие писатели) живут для того, чтобы написать хотя бы один такой роман.

Такие книги пишутся раз в десятилетие, если не реже. Поэтому не удивительно, если сразу их не замечают. «Большое видится на расстоянье». От них не убудет. Они встали в ряд. Они стоят в культуре, даже если их сразу не прочли или даже не пролистали. Но в незамечании романа Александра Товбина «Приключение сомнамбулы» есть что-то катастрофическое, обвальное. «Чайка», к примеру, хотя бы с позором провалилась на столичной сцене. Но тут – полное молчание. Двухтомный роман ухнул в это молчание. Нельзя нарушать правила.

Вот и я, взявшись писать об этом романе, сразу нарушил по крайней мере два правила. Первое: только сейчас назвал этот роман и его автора. Второе: пишу рецензию на книгу, вышедшую три года назад. Но это же особый случай: великий роман никем не замечен. Тому есть несколько объяснений. Архитектор Александр Товбин писал свой 1600-страничный роман 35 лет. Он выстраивал его, как дом. Дом этот стоит. Прикиньте, за какое количество времени можно прочесть этот роман? Огромный дом обживают медленно, вживаются в него. Такие романы не просто читают, их перечитывают.

Вы можете за два вечера прочесть «Войну и мир»? «Братья Карамазовы»? «Улисс»? Критик Лев Пирогов верно заметил: «Настоящий роман – это “Жизнь Клима Самгина”, “Тихий Дон”, “Хождение по мукам”. Это – много свободных вечеров, халат, удобное кресло, мягкие тапочки». Он, правда, не продолжил своё верное рассуждение: чтение настоящего романа, будь то «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон» или даже «Хождение по мукам» предполагает читательское усилие. Душевного уюта настоящий роман не предполагает. Не так-то просто войти в настоящий роман, но, совершив это усилие, войдя в него, ты уже будешь в нем. Он станет для тебя интереснее детектива.

Эксперимент. Александр Товбин поставил эксперимент. Не только потому, что роман начинается с длиннющего и сложного для восприятия пролога-эпилога, предполагающего, что, прочтя всю книгу, читатель вернется к началу и еще раз прочтет про то, как она рождалась. Не только поэтому, но и потому, что он своим текстом проверил: возможно ли в современной России появление настоящего, сложного, многофигурного романа? Результат эксперимента парадоксален. Возможно, потому что роман появился. Вот – он. Издан. В двух томах, в твердой, красивой обложке. Невозможно, потому что его никто не заметил.

На этой возможности-невозможности балансирует весь текст Товбина. Возможно ли писать роман и одновременно рассуждать о романе? Возможно ли вводить в реалистический роман фантастические сцены, вроде спора Набокова и Томаса Манна в Ленинграде 70-х годов ХХ века? Возможно ли смешивать вымышленных героев и реальных, узнаваемых людей, вроде поэтов Виктора Кривулина, Геннадия Алексеева, Иосифа Бродского, писателя Сергея Довлатова, ученого, переводчика, дешифровщика древней письменности Александра Кондратова? Наконец, возможно ли написать роман поколения? Это самое главное «возможно ли». Потому что роман Товбина – роман поколения.

Поколение. Поколение это особое. Это – первое и последнее полностью советское поколение. Его раннее детство пришлось на довоенные годы, когда дореволюционная и революционная жизнь стала пусть и близкой, но историей, к тому же отрезанной от современности кровавым рвом; его детство и отрочество пришлось на войну и послевоенные годы, юность – на «оттепель», зрелость – на «застой» и перестройку, а старость – на постперестроечную Россию. На это поколение явно злятся, неявно ему завидуют, а стоило бы ему посочувствовать.

Это поколение выросло на обломках двух враждебных культур: дореволюционной, российской и революционной, авангардистской, назовем чудовище его настоящим именем, коммунистической. Советский монстр, паразитировавший на этих обломках, казался вечным. Самые бесшабашные и сильные из поколения уходили или выдавливались в диссиденты, в андерграунд, в самиздат, отрывались в эмиграцию; самые глубокие и не такие сильные пытались что-то сделать в предоставленных им историей условиях; не разумом, но инстинктом понимая, чем грозит для них и для страны изменение пусть и нелепых, но привычных условий существования.

Но и те и другие под старость оказались в тех самых, резко изменившихся условиях человеческого существования. Старая китайская мудрость: «Не дай Бог жить в эпоху перемен», куда более житейски верная, чем восторженное восклицание Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», относится к этому поколению. Роман, как и положено настоящему роману охватывает огромный временной промежуток – от довоенных лет до 80-х годов ХХ века. Роман, как и положено настоящему роману, написан про то, что автор знает досконально: про ленинградскую интеллигенцию, про довольно узкий социальный слой. Но это не минус. В конце концов, прустовская эпопея написана тоже об очень узком слое парижских аристократов и буржуа накануне и во время Первой мировой войны.

В центре романа Товбина – судьба главного героя, архитектора Ильи Соснина, и трёх его школьных друзей.

Если очень коротко и очень метафорически обозначить главную тему книги, то это будет рассказ о том, как обломки недоуничтоженных культур ставили на крыло талантливых ребят для полёта… в стену. В Италии есть такой памятник. Стена, а по ней размазаны выпуклые очертания разбившихся об эту стену птиц. Скульптор отливал птиц и стрелял ими, ещё не остывшими, прямо из печи – в стену. Вот такая стена с влипшими в неё птицами – «Приключение сомнамбулы» Товбина. Задача ясна: если не пробить стену, то хотя бы распластаться на ней художественным, творческим усилием. Предполагается, что у читателя хватит хоть малой толики такого же усилия. Не хватило. Жаль.

Чувство справедливости

(С. Лурье. Изломанный аршин)

Фридрих Ницше писал, что справедливость – единственное человеческое чувство, для проявления которого необходима гениальность. В данном случае Ницше был прав. Для любви или ненависти гениальность не обязательна, но попробуйте-ка быть справедливым. Не всем поровну, но каждому по заслугам. Мозг, сердце и нервы пойдут вразнос.

Великие люди и историческая справедливость. Более всего чувство справедливости порушено в истории. Особенно в российской. Из-за культа великих людей. В российской культурной традиции великий человек могильной плитой придавливает всех своих современников. Они исчезают в его тени. Звонкое имя – Пушкин! А кто там вокруг него: Баратынский (любимый поэт Иосифа Бродского), Батюшков, Катенин, Дельвиг – слышно неотчетливо.

Но это всё друзья, а если литературный враг вроде Бенедиктова или Николая Полевого, тут уж не просто могильная плита – осиновый кол, чтобы не поднялся. Великий человек – это же… властная вертикаль культуры. Как можно против нее пойти? Разброд и шатание, анархия и безобразие. Восстановлением исторической справедливости как раз и занят петербургский критик Самуил Лурье в своем трактате с примечаниями под названием «Изломанный аршин».

На самом деле никакой это не трактат, а самый что ни на есть исторический роман с прихотливым, изысканным сюжетом. Главный герой этого романа – журналист, драматург, романист первой трети XIX века Николай Полевой – появляется только в третьей главе. И как появляется! Послушайте, то есть почитайте: «В печальной истории, которую я почему-то считаю своим долгом рассказать, роль Пушкина почти случайна. Как если бы он в горах Кавказа запустил в пропасть огрызком яблока, а через минуту где-то далеко внизу тронулась каменная река и кого-нибудь задавила».

Рассказана история гибели литератора, яркого представителя постоянно нарождающегося, да все никак не могущего в России родиться среднего класса. Николай Полевой, образованный купец, издавал в 30-х годах XIX века самый популярный в России журнал «Московский телеграф» и сам был чрезвычайно писательски популярен в те же годы. Был честен и порядочен. Хотел, чтобы Россия без революционных потрясений стала европейской страной.

Страной без крепостного права, с обеспечением элементарных прав личности – скажем, на тайну личной переписки или чтобы людей податного сословия не секли прилюдно на площадях. Понятно, что с такими желаниями образованный купец и издатель популярнейшего журнала не мог понравиться ни Николаю I, ни министру просвещения Сергею Уварову, автору знаменитой триединой формулы «Самодержавие. Православие. Народность».