Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

основные группы советских элит. Коммунистическая партия тоже шла по этой курии и имела квоту в 100 мест. Критики окрестили эту группу «красной сотней», намекая на оголтелую монархическую «черную сотню», оплот царизма в первой русской революции. На деле все было наоборот. Горбачев, контролировавший список выдвиженцев от партии, включил в него многих своих любимцев-интеллектуалов, многие из которых позже отвернулись от него[185].

Кандидаты от национальных движений в Прибалтике получили все 22 «национальных» места, положенные трем республикам. При этом они расчетливо поддержали реформистски настроенных партийных руководителей, в том числе главу компартии Литвы Альгирдаса Бразаускаса. Но главное потрясение произошло в славянском ядре страны: в тридцати двух крупных промышленных регионах Москвы, Ленинграда, Урала, Сибири и Донбасса. Там кандидаты КПСС, в том числе первые секретари обкомов, проиграли выборы доселе совершенно неизвестным кандидатам. В Ленинграде и Москве рабочие и интеллигенция голосовали против партийных выдвиженцев – не был избран ни один из них. На выборах народного депутата от «всей Москвы» Борис Ельцин выступил независимым кандидатом против партийного ставленника, директора большого автомобильного завода, и получил 89 процентов голосов – 5 миллионов из 8,8 миллиона москвичей пошли за ним. Горбачев выпустил на свободу накопившийся народный гнев против «партийной бюрократии», и этим воспользовался его новый и страшный соперник. Когда Ельцин выступал на импровизированных митингах, его решимость, манеры, резкие жесты завораживали людей. Даже государственные чиновники, включая дипломатов, сотрудников милиции, КГБ и военных, в подавляющем большинстве проголосовали за Ельцина. И что завершало это сенсационное событие – эти голоса были честно подсчитаны и опубликованы[186].

Горбачев расценил итоги выборов как испытание партии боем. «Надо исключить запугивание народа и самих себя», – сделал он вывод на Политбюро. Шеварднадзе и Яковлев пели дифирамбы победе демократии при сохранении однопартийной системы. Рыжков, который боялся стать козлом отпущения за поражение коммунистов, принял сторону Горбачева[187]. Остальные члены Политбюро, однако, не верили словам о «демократии». Лукьянов призвал Горбачева восстановить контроль над печатными СМИ и телевидением. Он также рекомендовал отложить второй этап политических реформ – выборы аналогичных съездов депутатов в Российской Федерации и других республиках, запланированные через год, в марте 1990-го. Горбачев отверг оба предложения[188].

25 апреля открылся первый Пленум партии, где генсека ждала политическая атака. Первый после реформ пленум начался с реквиема по уходящей в отставку «старой гвардии» – обширной группе руководителей и ученых, чьи карьеры начались во времена Сталина и которые превратили Советский Союз в ядерную сверхдержаву. Они выражали лояльность генсеку и покидали партийные и государственные должности с достоинством. Зато новые, более молодые партийные лидеры из промышленных регионов, выдвиженцы Андропова и раннего Горбачева, обрушились на перестройку и ее автора с почти нескрываемой яростью. Большинство рьяных критиков были не те, кто проиграл выборы, а напротив, те, кто победил в конкурентной борьбе. Несмотря на это, они считали, что страна движется к экономической катастрофе и политическим потрясениям. Несколько ораторов с русского Севера, Урала и Сибири заявили, что закон о предприятиях подрывает производство, цены и систему управления, а кооперативы обворовывают рынок дешевых потребительских товаров. Выступающие, все из них русские, подняли вопросы о национальной политике Политбюро. Зачем руководство страны задабривает армян и прибалтов, давая им больше экономических ресурсов? Почему выступающим за гласность журналам и газетам позволено изображать партийный аппарат источником зла? Неужели Политбюро действительно считает главными врагами реформ региональные партийные кадры?[189]

Горбачев отвечал на эти резкие вопросы пространными объяснениями, отвергая обвинения в свой адрес. «Способность его в потоке слов, сложных запутанных построениях фраз, всяких обоснований, ссылок на авторитеты, свой опыт… в итоге словоблудия так запутать вопрос, что каждая из противоположных сторон была вправе считать, что именно ее позицию генсек и поддерживает», – описал манеру Горбачева в своих дневниковых записях скептически настроенный к новому курсу член Политбюро Воротников. Один западный исследователь перестройки позже назвал это ораторской техникой, призванной сбить с толку сторонников жесткой линии. В своем кругу Горбачев в гневе говорил о Пленуме как о скоординированной атаке на свой курс. Он отметил, что никто из Политбюро не решился возражать критикам, и это только утвердило его в решимости передать политическую власть от партийной элиты Съезду народных депутатов[190].

Горбачев надеялся, что съезд станет новым центром для лучших сил партии и сформирует новую политическую элиту. В первую очередь генсек рассчитывал на поддержку советской интеллигенции, образованного класса, к которому он и его жена Раиса чувствовали симпатию и близость. Ленин считал русскую интеллигенцию, особенно представителей культуры, «не мозгом нации… а дерьмом»[191]. Горбачев и Раиса, чье студенчество пришлось на 1950-е, думали по-другому. Для них писатели и ученые были моральной элитой, авангардом модернизации. Советская интеллигенция получила, в том числе благодаря симпатиям Горбачева, внушительное представительство на съезде: 55 писателей, 32 театральных режиссера и актера, 59 журналистов, 16 художников, 14 композиторов и много людей из научных лабораторий и институтов[192].

Как и в других начинаниях перестройки, советский лидер обманывал самого себя. «Если в ходе открытой дискуссии по образцам интеллектуальных дебатов среди послевоенной интеллигенции не удалось выработать общее политическое мировоззрение, как можно было ожидать, что она даст ответы как выйти из кризиса государственного социализма?» – заключает один из исследователей советских интеллектуальных элит[193]. В Москве, конденсате советской интеллигенции, ее представители уже давно перестали верить в «гуманный социализм», в который еще веровал Горбачев[194]. Интеллектуалы разделились на два противоборствующих лагеря: тех, кто стремился к политической либерализации и сближению с Западом, и русских националистов с неосталинскими взглядами. Горбачев пытался заручиться поддержкой обеих сторон, но это была безнадежная затея[195]. Весной 1989 года писатели, ученые и журналисты, как либерального, так и националистического толка, начали выходить далеко за рамки того, что архитекторы перестройки считали разумным и возможным. Шквал публикаций в московских газетах и журналах в те месяцы метил в самые основы однопартийного правления. Социолог Александр Цыпко опубликовал серию очерков, в которых поставил под вопрос революционную прозорливость Ленина. Театральный режиссер Марк Захаров выступил по национальному телевидению с призывом вынести тело большевистского вождя из Мавзолея. Вскоре сам сакральный и исторический смысл всей большевистской революции стал предметом критики[196].

Избранные от Москвы депутаты быстро сформировали независимую группу. Западные комментаторы называли их «либералами», они сами предпочитали термин «демократы первой волны». Среди них были интеллектуалы, пришедшие в партию в период хрущевской оттепели (середина 1950-х – середина 1960-х годов) с мечтами о десталинизации сверху. Эти люди работали в привилегированных академических учреждениях и в 1986–1988 годах попали под покровительство Горбачева и Яковлева. Среди них были главный редактор