Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

ведущего экономического журнала Гавриил Попов, историк Французской революции и член редколлегии главного теоретического журнала партии «Коммунист» Юрий Афанасьев, видный социолог Татьяна Заславская[197]. Были и депутаты помоложе, выросшие без социалистических иллюзий, – социолог Галина Старовойтова, историк Сергей Станкевич, математик Илья Заславский и физик Аркадий Мурашов. Генерал КГБ Филипп Бобков, которому Андропов в 1970-х поручил контролировать советскую интеллигенцию, писал, что она состояла из массы людей, которые не могли в условиях советской системы добиться статуса и уровня жизни, на которые рассчитывали: «Ведь какая сила была – младшие научные сотрудники. Это же был огромнейший мозговой потенциал». После долговременного отсутствия социальных лифтов эта сила вошла в политику. Она питала национализм в прибалтийских республиках, экстремизм и насилие на Южном Кавказе и радикальный антикоммунизм «демократов» в Москве[198]. Генерал КГБ, по-чекистски прямолинейный, отметил кое-что верно: «демократы» из нижних слоев советской интеллигенции считали партийную систему не только окостеневшей, но также исторически изжившей себя, нелегитимной и преступной. Образец для подражания многие из них видели в польском антикоммунистическом движении «Солидарность». В апреле 1989 года известный офтальмолог Святослав Федоров, которого Горбачев включил в «красную сотню» на съезде, предложил всем «демократическим» депутатам из Москвы встретиться в своей клинике, чтобы обсудить общие цели и тактику. Сергей Станкевич, 35-летний историк, избранный народным депутатом от одного из районов Москвы, позже вспоминал, что к ликованию от победы примешивался страх. Силы партийной номенклатуры по-прежнему казались несокрушимыми. Первым инстинктивным желанием было найти союзников: «Мы посылали гонцов и принимали гостей от других территориальных депутатских групп. В первую очередь связь была установлена с ленинградцами… Заходили к нам и прибалты, и украинцы…»[199]

Главным авторитетом в группе «демократов» был Андрей Дмитриевич Сахаров – физик-ядерщик и разработчик первой советской термоядерной бомбы, позже всемирно известный правозащитник и лауреат Нобелевской премии мира. В 1980 году Сахаров выступил против ввода советских войск в Афганистан и провел годы в изгнании в Горьком (ныне Нижний Новгород) под надзором КГБ. В конце 1986-го Горбачев разрешил Сахарову вернуться в Москву. Двумя годами позже при содействии члена Политбюро Яковлева Сахаров и другие правозащитники создали дискуссионный клуб интеллигенции «Московская трибуна» и неправительственную организацию в память о жертвах советских репрессий общество «Мемориал». Когда объявили выборы на Съезд народных депутатов, Президиум Академии наук СССР не включил Сахарова в список делегатов по списку от общественных организаций, что привело к массовым протестам в академических институтах Москвы. Сахарова пришлось включить в список. На встречах московских «демократов» весной 1989 года Сахаров отстаивал верховенство закона, гражданское общество и права человека. Однако в какой-то момент он заявил с обезоруживающей искренностью: «Я в отличие от всех вас политик начинающий, можно сказать, молодой. Но… никто не знает, сколько эта оттепель продлится – неделю, две. Поверьте моему опыту, ее можно свернуть за один час». По его мнению, лучшей тактикой для российских демократов будет использовать момент «по максимуму»: призвать к немедленному вводу демократического правления, говорить миллионам с трибуны съезда «слова правды», пока не отключат микрофон[200]. Это была явно не та позиция сотрудничества и реализма с партийными реформаторами, которой ожидал Горбачев.

Тем временем на Южном Кавказе другие члены советской интеллигенции нанесли еще один удар по горбачевской перестройке. Абхазы, имевшие автономию в составе Грузинской республики, после оглашения конституционных реформ потребовали, чтобы Абхазия стала частью Российской Федерации. Движение возглавили абхазские интеллектуалы из московских академических институтов. Они направили свою просьбу центральным властям. В ответ радикальные националисты из грузинской интеллигенции выступили за немедленный выход Грузии из «Российской империи». 8–9 апреля 1989 года ситуация стала неуправляемой: огромное количество митингующих в Тбилиси заняли центральную площадь. Партийный руководитель Грузии Джумбер Патиашвили потерял самообладание и скрылся, вызвав в Тбилиси войска Закавказского военного округа. Офицеры и солдаты, преимущественно русские, не имели никакой подготовки в обращении с гражданским протестом и применили газ военного назначения и саперные лопатки. Шестнадцать мужчин и женщин погибли от побоев и газа. Кто-то погиб в давке. В одночасье вся Грузия восстала под националистическими и антирусскими лозунгами. Взбешенный Горбачев, которого эти события застали в заграничной поездке, отдал приказ министру обороны ни при каких обстоятельствах не применять силу в гражданских конфликтах внутри страны. Эмоциональный Шеварднадзе был на грани отставки. Черняева потрясло, что «христианский и любимый русскими народ, с которым более 200 лет жили душа в душу… хочет уйти из СССР». У него впервые возникло предчувствие «развала государства и чего-то похожего на хаос»[201].

25 мая 1989 года в Москве открылся первый Съезд народных депутатов, на который возлагались огромные надежды. Вот как вспоминает о чувствах коллег член Политбюро Вадим Медведев: «Уже задолго до открытия съезда… стало ясно, что нас ожидает нечто совершенно новое, невиданное». Некоторые заметили историческое совпадение: двести лет назад, в 1789 году, Людовик XVI созвал Генеральные штаты, и это стало прелюдией к Великой французской революции. К всеобщему удивлению, Горбачев держался на открытии съезда уверенно, он был словно в упоении от важности момента. Съезд продолжался шестнадцать дней, и на это время чуть ли не вся работа в Советском Союзе приостановилась. Миллионы людей собирались у телевизоров, чтобы посмотреть заседания, которые транслировались в прямом эфире и повторялись в записи для десяти часовых поясов[202].

Уже церемония открытия съезда стала сенсацией. К трибуне выбежал бородатый депутат из Латвии и выкрикнул требование почтить минутой молчания жертв мирных демонстраций в Тбилиси. Также он призвал провести парламентское расследование «бойни». Это был спонтанный поступок человека, который в 1944 году в составе частей НКВД участвовал в депортации чеченцев. Теперь этот депутат искал справедливости и возмездия. Ему захлопали несколько человек, затем к овациям присоединились большинство делегатов, посчитав, что это часть сценария. Застигнутый врасплох Горбачев тоже зааплодировал и простоял вместе со всеми минуту молчания[203].

Эмоции на съезде зашкаливали – гнев, память о жестокостях и несправедливостях, десятилетия страха перед государственным террором вырвались наружу. Историк русской культуры Дмитрий Лихачев, старейший народный депутат на съезде, сравнил его атмосферу с первыми днями после падения монархии и началом революции в марте 1917 года. Он видел, что лица и поведение людей меняются так же, как и тогда. Съезд «избавил от страха, научил говорить правду». Но что дальше? Это демократия или охлократия – власть толпы, где верх берут жажда мести, агрессия, и ненависть? Тем же вопросом задавались инициаторы реформ, когда со своих мест наблюдали за съездом, похожим на пчелиный рой[204].

Тем временем гроздья гнева созрели и за стенами Кремля, в Москве, Ленинграде и ряде промышленных регионов России. Люди