Камни говорят - Тоурбергюр Тоурдарсон

лбом о камень. Это был твердый камень, Гнедой. У меня на лбу образовалась большая рана. Из нее хлестала кровь, и я не смог выбежать с хуторянами на пляж Стейнафьяра, чтобы встретить очередную французскую шхуну, севшую там на мель. Тогда я был крайне рассержен на тебя. Я проклинал тебя самыми последними словами. Я сказал, что ты чертова кляча, и хорошо, что я тебе не дал пощечину. Та рана заросла благодаря паутине из плесени, от нее не осталось и следа, и я давно раскаялся за тот грех и простил тебя. А сейчас я со всей остротой ощущаю, что мне не следовало сердиться на тебя, проклинать и собираться давать пощечину, Я должен был это понимать. Ты постарел, стал медлительным и дряхлым. За долгие годы ты перенес на своей спине множество тяжелых тюков и провез их на большие расстояния, перешел вброд далеко не одну широкую реку, бурную и холодную как ледник, и все это ты делал для того, чтобы я мог жить. Ты часто катал меня на своей спине, согнувшейся от тяжелых нош, и я слышал, как ты стонал подо мной от усталости и изнеможения. Но я никогда не проявлял по отношению к тебе жалости. Я бил тебя по бокам, чтобы ты несся вперед, стучал по твоему крупу, тянул за поводья и ругал тебя. Дорогой Гнедой! Теперь я хочу попросить у тебя прощения за свою гневливость. Я бы хотел вылечить тебя. Мог бы ты каким-нибудь образом показать нам, где у тебя болезнь? Тогда мама наверняка найдет это в лечебнике, и мы сможем тебя вылечить. Ты не можешь покинуть нас навсегда. Я всегда буду тебя любить, если ты будешь жить и далее. В Хали больше не будет радости, когда ты умрешь. И, наверное, вечность не будет привлекательной, поскольку, как говорят люди, неизвестно, есть ли у тебя бессмертная душа. Если ее у тебя нет, то я не желал бы вечности и себе. Вечность без тебя была бы скучным существованием. Бессмертие без тебя, Песика и Поясницы – это как море без французских яхт».

Таким вот образом я часто разговаривал с Гнедым, иногда просто мысленно, если я куда-нибудь шел, но также вслух, если я подходил к коню и хлопал его по спине, когда он одиноко стоял, понурив голову, на пастбище или находился рядом со своим домом – конюшней. В тех случаях, когда я разговаривал с Гнедым в голос, я никогда не говорил слово «смерть», потому как подозревал, что он – не совсем неразумное существо.

Это были незабываемо грустные дни и грустные ночи. Мне казалось: все, что я вижу, несет отпечаток болезни Гнедого. Я нигде не мог найти себе покоя. Ходил с места на место, ничто меня не радовало. Мало о чем мог думать, кроме как о страданиях своего друга, не способного сообщить, где у него болит. И я много размышлял о том, суждено ли Гнедому в скором времени умереть. Если это случится, тогда все кончено.

Таким вот образом шло время между постепенно умирающей надеждой и страхом, пока не наступили пасхальные праздники. В Великий четверг или Страстную пятницу стояли ясные солнечные дни. В низинах лежало немного снега, а на верхушках склонов он уже весь растаял под жаркими лучами солнца. Туда ходили лошади с наших хуторов, где они паслись на поле, называвшемся Ди (Топи), а бедняга Гнедой брел вслед за ними. Я начал наблюдать за конем. То, что он поплелся вверх по склону, – не иначе как признак выздоровления. Краски жизни, поблекшие из-за болезни Гнедого, немного ожили.

Я находился на восточном дворе, наблюдая за поведением коня. Тот бродил между своих собратьев, несколько раз понюхал траву, но, похоже, не имел желания пощипать хотя бы один стебелек. Я был неприятно поражен, жизнь опять стала такой же бесцветной, как и раньше, когда я был уверен в тяжелой болезни Гнедого. Я побрел в бадстову, надеясь, что он начнет есть, когда я выйду обратно.

Вернувшись вскоре во двор, я взглянул на склон. Гнедой продолжал слоняться меж лошадей, перестав обнюхивать землю. Никогда ранее я не видел так явственно, что он дошел до крайней степени истощения и не выдерживает боли. Это поразило меня еще больше. У меня словно подкосились ноги. Я видел, что лошадям было безразлично состояние своего измученного болезнью товарища, они жизнерадостно щипали траву и не смотрели на Гнедого.

День приближался к завершению, а солнце ушло на запад в три часа дня. Солнечный свет был необычайно красив, как ему и полагается быть, когда кто-то покидает наш мир. Я постоянно ходил между бадстовой и двором, откуда посматривал на Гнедого, и обратно. Картина не менялась, пока я в конечном итоге не увидел, как конь отошел от других лошадей и еле-еле побрел вниз по склону. Куда это он направился? Гнедой не идет ни на юг, ни в Хали, ни к своей конюшне. Он плетется, пошатываясь, на юго-запад, медленно продвигаясь шаг за шагом вниз по пастбищу Ламбхайи, а потом по восточной стороне холма Хаю-Балара и оттуда в ложбинку Гломпа, на вид крайне истощенный. Пройдя ложбинку, он поворачивает немного на восток, идет по краю обрыва и скрывается в низине к западу от хутора Герди. Я вижу, как его кости выделяются под кожей на фоне Лагуны, когда он спускается со склона. Почему он туда пошел? Что ему понадобилось у Герди? Я раньше не замечал, чтобы он так себя вел. Возможно, коню полегчает, когда он выйдет из низины. Когда ты не видишь происходящего, то начинаешь домысливать события. Я не отрываясь смотрел и ждал, когда Гнедой вернется из ложбинки. Прошло какое-то время. Почему он не появляется? Туда побежали люди из Герди. Что произошло? Может быть, Гнедой споткнулся о кочку в низине и лежит там кверху копытами, а люди хотят помочь ему подняться?

Я ринулся вниз к месту событий. Гнедому, наверное, стало легче, хотя он и споткнулся о кочку. Когда я подбежал к западному краю низины, то увидел такую картину: конь неподвижно лежал, свернувшись клубком, на склоне с юго-западной стороны, положив голову на кочку в сторону востока, а над ним стояли много детей и взрослых и все они были растеряны. Я тут же понял, что все кончено.

Спустя мгновение я уже стоял над Гнедым. В словах не было необходимости, все вокруг молчали. Конь нашел здесь свой смертный одр. Я смотрел на него, не отрываясь. Его красивые