Камни говорят - Тоурбергюр Тоурдарсон

востока же это место было открыто. Это был своего рода двор. Через него заходили в сараи и там же снимали с лошадей поклажу, когда убирали сено. Иногда его было так много, что все мешки не умещались во дворе. Тогда их клали на возвышение, начинавшееся сразу за двором с восточной стороны.

Старый сарай был единственным строением в Хали, о котором люди точно знали, что там обитает призрак. Об этом много говорилось, однако без внятных доказательств. Гвюдлейв из Герди рассказала, что, когда она была молодой девушкой и проживала в Хали, как-то ее отец Бенедихт набирал сено в лотки и вдруг выбежал из сарая. В этой истории, может быть, не было ничего особенного, если бы всем не было хорошо известно, что Бенедихт ни до, ни после ничего не боялся. А здоровья у него было столько, что он не подавал признаков опьянения, когда залпом выпивал бутылку французского коньяка в три четверти литра – мне об этом рассказал один человек, которому можно было доверять и который видел это своими глазами. Некоторые из присутствовавших сказали: «Вот так глоток!» На что Бенедихт ответил: «Наконец-то я допил до дна, не потеряв памяти». Хотя дед совершенно не был пьяницей.

Спустя много лет после бегства Бенедихта из сарая как-то вечером, по-моему, в июне, я играл на чердаке нового сарая в игрушки, изображавшие овечек на горе. Оттуда можно было видеть открытую дверь в старый сарай. Была ясная погода, солнце еще не зашло. Сидя у стены, я был глубоко погружен в игру с моими овечками. Призрак из сарая мне не приходил на ум, так как вряд ли я тогда уже слышал про него. Но вдруг я вижу, как взрослый парень в светло-серой одежде и головном уборе, похожем на шляпу, забегает в дверь старого сарая и мгновенно там исчезает, словно спуск на пол не был для него никаким препятствием – а там была высота в два локтя. Видение продолжалось лишь одно мгновение, но было очень четким. Я, побросав игрушки, побежал со всех ног в бадстову, где рассказал о нем домочадцам. Не помню, что они мне на это сказали. Но еще долгое время я не отваживался заходить один в старый сарай даже ясным днем, проход между ним и хижиной стал для меня запретным, и с тех пор я начал испытывать страх перед этим царством тьмы.

После этого случая прошло сорок лет, и мне рассказали, как ныне покойная Оддни с Герди в юности слышала, будто в старом сарае покончил с собой некий юноша. Оддни в юности работала служанкой в Хали и умерла в возрасте 96 лет.

На расстоянии около семи саженей на юго-запад у западной стены кузницы одиноко стоял домик. Это была уборная. Такое строение можно было увидеть далеко не на каждом хуторе в Сюдюрсвейте. Уборная располагалась с запада на восток. Ее стены были выложены дерном, им же вместо плит покрыли крышу, разместив его на стропилах и продольных планках. Уборная западной стеной стояла на продолговатом холмике, поэтому ее восточная часть была ниже. Восточная стена была до земли зашита досками. Она была некрашеной, уже ставшей светло-серой и повидавшей много на своем веку из-за самого злостного ветра в Сюдюрсвейте – этого проклятого восточного. В стене была дверь на петлях, и за нею сразу начиналась уборная. Дверь запирали деревяшкой, вставляя ее под скобу в косяке. Над дверью было миниатюрное оконце с одной створкой.

Пол уборной был почти на высоте порога. Посреди пола или чуть дальше от двери к стене находилось четырехугольное отверстие, над которым люди сидели на корточках, когда ходили в туалет. Под полом было большое пространство, думаю, высотой в три локтя, где собиралось все, что падало через отверстие.

Внизу у западной стены уборной была достаточно глубокая канава. За ней перед входом внутрь был холмик с пустотами внутри, по форме напоминавший подкову, чьи концы примыкали к косяку двери уборной по обе стороны канавы. В этом месте складывали навоз, и там из комьев дерна была сделана преграда для канавы, чтобы человеческое дерьмо не смешивалось с коровьим. Каждую весну навоз вывозили на тележках – удобрять луг. Далее перегородку из канавы вынимали и туда заметали все содержимое подпола уборной, а потом отвозили на тачке к тем местам на лугу, где мой отец хотел добиться наилучшего роста травы. Это были самые вонючие дни в Хали. Однако трава росла хорошо. Канава стояла открытой до осени, а уборная хорошо проветривалась.

Помню, как-то из уборной доносился ужасный шум. Там заперли собак с хуторов Брейдабольсстадюра, чтобы защитить их от эпидемии собачей чумки, бушевавшей тогда в наших краях. Однако псы были глухи к санитарным требованиям – лаяли и выли как волки, как будто плакали навзрыд. Не помню, чем тот кошмар закончился.

Я не очень любил походы в уборную. Как помню, я там бывал не чаще раза в день. Мне казалось опасным для жизни сидеть на корточках над дырой, потому что внизу было широко и глубоко, а запах не из приятных, ведь крышки не было. Я бы лучше ходил в такую уборную, где пол выкрашен в зеленый цвет, а потолок – в синий.

Однако у меня не было неприязни к этой постройке. Я ее жалел, когда вечером опускалась темнота. Уборная казалась мне очень одинокой. Я думал, что, должно быть, она боится темноты, когда мерзнет там вдали от остальных хуторских построек, прижимавшихся друг к другу, словно супруги.

А потом наступали вечера, когда луна светила с востока и все становилось совершенно иным. Уборная освещалась ярким лунным светом, а ее оконце отсвечивало белым блеском, словно какие-то таинственные существа зажгли внутри свет. В такие моменты было интересно смотреть в окно бадстовы или находиться с кем-нибудь снаружи на дорожке, любуясь этим красивым видом, который всегда встает у меня перед глазами, когда я слышу «Лунную сонату» Бетховена.

13

Перед хуторскими постройками проходила дорожка, выложенная плоскими камнями, которые откуда-то привезли еще до моего рождения. Я часто думал об их родных местах и о том, кто же их сюда привез. Мне хотелось съездить на родину этих камней и осмотреть их жилища. Но я никак не мог узнать, откуда они происходят. Я вырос с этими камнями, и они стали такими же близкими моему сердцу, как домочадцы и постройки на нашем хуторе. Когда при отъезде я прощался с хуторянами и домами, я