Семь сувениров - Светлана Еремеева

скелетами, с их искаженными спектрами. Мир с тех пор кардинально переменился. Советский и постсоветсткий иллюзион влился в общую феерию позднего капитализма. Тот волшебный мир идеалистических представлений о добром и честном человеке, покоряющем пространство и время, мир за закрытым занавесом, остался где-то далеко позади. И вот одна из его искаженных теней возникла перед Николаем в ожидании вопросов.

– Так о чем вы хотели узнать от меня? – спросил Веселов, как только связь установилась.

– Анатолий Сергеевич, что вы можете сказать о Константине Семеновиче Волкове?

– Что я могу сказать? Я? – переспросил Веселов, немного повысив голос и продвинувшись ближе к камере, отчего один глаз Веселова, проступающий через толстые линзы очков, стал каким-то гипертрофированно огромным.

– Да. Вы, именно вы. – Уточнил Краснов.

Веселов хмыкнул.

– Это человек, который пустил всю мою жизнь под откос… Да и не только мою…

– Поясните, пожалуйста.

– Что пояснить?

– Вы сказали «да и не только мою». Чью еще?

– Да откуда я знаю?! – Веселов развел руками. За ним по спинке дивана медленно прошел серый кот. Откуда-то издалека, видимо из открытого окна в квартире Веселова, слышался шум стройки.

– Какие-нибудь конкретные примеры у вас есть?

– Нет. Но все об этом только и говорили.

– А ваш бывший руководитель, Леонидов, не ссорился с Волковым?

– Насколько я знаю, они были в постоянной ссоре… хотя, впрочем, и в постоянной имитации кафедрального товарищества. Думаю, попади бы вы на заседания кафедры тех лет, у вас создалось бы впечатление, что Волков и Леонидов – лучшие друзья…

– Даже так?!

– Да… По сути Леонидов ничем от Волкова не отличался. Такой же интриган и конформист.

– Вы недолюбливаете его? – удивился Николай.

– А за что мне его любить?

– Он же был вашим руководителем…

– И что? Кого дали в руководители, к тому и пошел. У меня не было выбора. А кафедральная грызня – это то, что прилагается в довесок.

– Мог ли Волков причинить зло намеренно, а не из мести? Как вы думаете?

– Нет. Не думаю, – ответил Веселов с какой-то особенной убежденностью. – Он просто делал свое дело. Он прежде всего литературовед, а не злодей из сказки. Не передергивайте вы всё! А доносы – это побочный эффект. Эмоции. Зависть, желание опередить кого-то или защититься от кого-то.

Николай поднял глаза на экран и вгляделся в лицо Веселову. Тот был по-прежнему мрачен и смотрел на Николая каким-то особым болезненным взглядом. Кот за его спиной медленно шел обратно. Он был таким же худым и серым, как его хозяин.

– Значит вот оно что…

– Да. Именно так, – подтвердил Веселов.

– Так почему же…

– Что? Почему он писал эти доносы?

– Да.

– Только из самообороны. Чтобы опередить других.

– Других… Кого именно?

– Нет. Этого вы от меня не услышите. Хватит с вас Леонидова. Если хотите, узнавайте о других от него или самого Волкова.

– Хорошо… Я понимаю… А что вы можете сказать о жене Вениамина Волкова?

– Александре?

– Да.

– Прекрасный специалист по итальянской литературе. Тонкий, несчастный человек, раздавленный обстоятельствами.

– Обстоятельствами? Не конкретными людьми?

– Конечно нет.

– Какими обстоятельствами?

– Я прошу вас. Есть же какие-то грани, за которые нельзя переходить. На такие вопросы может ответить только она сама… Или ее дочь…

– Я вас понял…

Шум, доносившийся из квартиры Веселова, прекратился. Стало тихо. Только слышалось невнятное мяуканье кота.

– А как сложилась ваша судьба? – спросил Николай, не надеясь услышать ответ на поставленный вопрос.

Тем не менее, после нескольких секунд молчания, Веселов заговорил:

– Вернулся в Новосибирск. Всю жизнь работал в школе. После 1991 года было тяжело, еле сводил концы с концами. Сейчас более-менее. Я на пенсии, но продолжаю работать в школе. Я нужен моим ученикам. Они нужны мне. Жизнь продолжается. Несмотря ни на что.

Когда экран скайпа погас, Николай все смотрел и смотрел в сторону ноутбука. В голове все звучал голос этого человека из прошлого, из документов, писем и фотографий. Он был живым, этот человек, у него тоже был кот, были ученики, он по-прежнему жил, занимался своим делом и не держал ни на кого зла.

20

Когда Николай приехал в квартиру Волкова, было уже больше трех часов. Он хотел поработать до самого вечера, не отрываться, ни с кем не созваниваться. Он отключил телефон, достал тетради Волкова и погрузился в изучение четвертого эпизода. Это был 1987 год. Радкевич вместе с женой и детьми отдыхал в санатории в Сестрорецке по профсоюзной путевке. С момента третьего убийства прошло два года. Приступы с тех пор не повторялись. Радкевич даже начинал надеяться, что он излечился. В моду тогда стало входить посещение психологов. Кто-то из знакомых жены, когда узнал, что Николай страдал от приступов, чем-то напоминающих ипохондрию, порекомендовал ему одного известного специалиста. Он нанес доктору пару визитов и понял, что продолжать опасно. Психолог начинал копать так глубоко, что до обнаружения в нем некоего иного, черного существа, оставалось совсем немного. Он чуть не выдал себя, когда стал подробно рассказывать о достаточно банальных переживаниях детства (таких историй тысячи, но это была его боль) – о том, что их с матерью бросил отец ради молодой любовницы, что мать после развода возненавидела его (Вадима), ибо он напоминал ей об отце… Потом мама вышла замуж… Потом родила другого ребенка… И он (Вадим) стал не нужен… Он стал лишним… Он стал чужим. У матери возникла новая семья, а он остался один. С семнадцати лет он жил отдельно – сначала учился в ПТУ, затем пошел на завод. Он уточнил, что самый первый приступ холода он ощутил в шесть лет, когда увидел мертвую девочку, выпавшую из окна во дворе его дома… Но вовсе не она была причиной этого приступа… Он это понял позднее, уже лет в одиннадцать-двенадцать. Все сошлось тогда, соединилось в чудовищный синтез: куртка не по сезону, мамино равнодушное лицо, ее раздражительность, ее ненависть… еще этот крик, падающее тело и струи крови, подползающие к его ботинкам… Эмоции выходили из под контроля… Ему показалось, что еще минута, он не выдержит и расскажет психологу об убийствах… Он прерывался и молчал… Доктор вопросительно смотрел на него, но не просил продолжать… Ждал… Он явно почувствовал что-то… Что-то заподозрил…После этого самого сеанса Радкевич больше не вернулся к психологу. Его смутил его внимательный взгляд, его неподдельная заинтересованность… Тот буквально пожирал Радкевича глазами. Вслушивался. Что-то записывал в журнал.

В Сестрорецке текла спокойная размеренная курортная жизнь. Утром все вставали, шли в столовую, съедали диетический завтрак, потом отправлялись на процедуры, потом на прогулки или купаться на залив. По вечерам они с женой и детьми долго гуляли вдоль пляжа. Берег все не кончался и не кончался, тянулся охровой полосой от одного прибрежного курорта к другому. На песке клочьями топорщились сухие водоросли. Чайки кружили низко над водой. Все было тихо и безмятежно. Радкевич особенно остро вспоминал на допросе об этих прогулках, ибо