Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс

всего христианского мира, обратит теократию в империю, ключи в мечи, и все религии объединятся, или станут терпимыми друг к другу[300].

Одна из самых влиятельных книг начала XVII в. связывала символ Астреи с Генрихом IV. Длинный пасторальный роман Оноре д'Юрфе об Astrе́e был посвящён этому монарху, и в посвящении Астрея отождествлялась со справедливостью, которую его правление вернуло в Европу[301]. Это иллюстрированное издание содержит изображение Астреи, невинной пастушки золотого века с колосьями в волосах (Илл. 42b).

Всё это позволяет предположить, что Елизавета-Дева была очень гибким символом. Из радикально протестантской, антипапской Девы она могла становиться более зыбкой, уклончивой богиней, в целом не столь уж далёкой от такого противника Реформации и мистика, любопытно соединявшего в себе готическое Возрождение и зарождающееся барокко, как Джордано Бруно. Такая двусмысленность позволяла ей привлекать к себе одновременно протестантов и «политических» католиков из числа своих подданных. Последние, вероятно, надеялись на её брак с каким-нибудь католическим принцем, или на некое событие, вроде обращения Генриха IV, которое так никогда и не произошло. Религиозный роялизм в её правление уже имеет два привкуса: ультра-протестантизма и суб-католицизма, вновь и вновь повторяющиеся в английской истории[302].

Непорочность королевы использовалась как мощное политическое оружие на протяжении всего её царствования. Многие иностранные монархи надеялись добиться её руки. Она кокетничала с ними, сталкивала их друг с другом, но так никогда и не вышла замуж. Какими бы любовными стрелами ни метили в неё, имперская жрица ушла свободною в раздумье чистом[303]. Такая двусмысленная позиция Девы служила двойной цели – держать иностранные державы на расстоянии и создавать путаницу в религиозном вопросе в умах собственных подданных.

Сложные и противоречивые мифологические составляющие Елизаветы-Девы как символа являются, таким образом, вполне адекватным отражением конфликтов и противоречий, которых пыталось избежать елизаветинское религиозное урегулирование (Elizabethan settlement). Её «имперский мир» (imperial peace), пусть не без внутреннего напряжения, но всё же охватывал разные религиозные точки зрения.

Тюдоровский империализм представлял собой смесь зарождающегося национализма и ещё живого средневекового универсализма. Как бы ни трактовался символ королевы-девы, он затрагивал серьёзные духовные и исторические проблемы, и тем больше, чем сильнее были заключённые в нём самом конфликты. Судьба всего человечества стоит на кону в идее, которую воплощает собой дева золотого века, а над папством и империей возвышается Христос, говорящий словами из Евангелия от Иоанна: «да будут все едино, как ты, отче, во мне, и я в тебе». Это священный империализм Князя мира, христианская смесь иудейского и вергилианского пророчества, произнесённая Мессией во вселенском мире Римской империи, времени, о котором Данте говорит, что оно никогда уже не повторится снова, ибо тогда «ладья человечества направляла свой бег по прямому и гладкому пути к назначенной пристани»[304]. В елизаветинской имперской теме универсальные, вселенские концепты всегда лежат на поверхности в вопросе интерпретации истории. Великий гений трагедии и комедии, окружённый таким символизмом и таким видением истории, был склонен скорее опираться не на поверхностный оптимизм официальной пропаганды, а на контраст между самыми высокими надеждами человечества и его постоянными разочарованиями, на сцены страсти и кровопролития железного века, постоянно заслоняющие образ справедливости и мира. Шекспировское повествование о преступлениях монархов или о страданиях и гибели влюблённых черпает свою пронзительность из той образности, которая так часто предполагает навсегда преданные универсальные возможности.

Елизаветинское рыцарство: романтика турниров Дня Восшествия на престол

17 ноября 1558 г., в годовщину Дня Восшествия на престол Елизаветы I, была заложена традиция проведения ежегодных турниров, на которых преданные рыцари бились перед своей королевой. И хотя мы обладаем лишь скудным и разрозненным материалом для реконструкции этих празднеств, есть все основания полагать, что воспроизводимое ежегодно романтическое рыцарское действо, в котором королева выступала главной героиней, оказало сильное влияние на творческое воображение эпохи. К несчастью, до нас не дошло визуальных изображений тех великолепных сцен, подобных картинам постановочных костюмированных поединков при французском дворе с гобеленов Валуа в Уффици. Но богатое словесное полотно о ежегодных Иберийских рыцарских состязаниях, искусно вытканное сэром Филипом Сидни в его «Аркадии», является отражением блеска турниров Дня Восшествия.

Турниры Дня Восшествия и «Аркадия» Филипа Сидни

Описанные в «Аркадии»[305] Иберийские турниры проводились каждый год в день свадьбы царицы этой страны. Однажды на турнир прибыли рыцари двора королевы Коринфа Елены, чтобы помериться силами с иберийцами. Эта королева была молодой и прекрасной женщиной. Она держала себя со своими «вызывающе гордыми» от природы подданными так, что они уважали её власть. Она сохраняла в своих владениях мир, в то время как «во многих странах кипели войны». При этом она поощряла «постоянные бескровные военные упражнения», добившись того, «что её рыцари стали в совершенстве владеть кровавым ремеслом». Эти военные упражнения одновременно являли собой восхитительные зрелища, полные учёных аллюзий, ибо «придуманные ею игры несли поверх удовольствия богатства знаний». Так, королева, посредством придворных празднеств, «проводимых столь необычно, но умеренно, сумела сделать свой народ воинственным через мир, своих придворных учёными через игры, а своих дам целомудренными через любовь»[306].

И нет ничего удивительного в том, что прибывшие от такого двора коринфские рыцари одержали победу на ежегодном Иберийском турнире. Снаряжение рыцарей на этом состязании было крайне необычным и оригинальным. Появление на арене одного из иберийских воинов описано довольно подробно. Вместо обычных труб его объявляли волынки, а вместо пажа впереди шёл мальчик, одетый пастушком. Дюжина воинов, также одетых пастухами, шла следом за рыцарем и несла копья, напоминавшие пастушеские посохи. Облачение самого рыцаря было выдержано в стиле того же сельского маскарада, ибо на нём был пастушеский плащ, «богато расшитый искусно расположенными каменьями». Той же теме был посвящён и его герб с изображением измазанной дёгтем овцы и девизом «Запятнан, чтобы быть узнанным» (Spotted to be known). Среди дам, наблюдавших за турниром, была одна, как говорили, Звезда, указывавшая рыцарю путь. Пастухи, сопровождавшие Филисида – так звали пастушеского рыцаря – стали ходить между дам, и двое из них запели эклогу под аккомпанемент игравших на флейтах товарищей[307].

Противником Филисида в поединке был Лелий, рыцарь, «не знавший соперников в этом искусстве»[308]. Турнирный наряд Лелия не описан, если только какое-то из описаний других участников не относится к нему. Из прочих рыцарей один оделся как дикарь, «украсив себя сухими листьями, которые хоть и не падали, но могли осыпаться в любой момент»[309]. Другой появился скрытым вместе с конём в фигуре феникса,