Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс

использование Астреи во Франции в качестве символа имперского правосудия французской короны увела бы нас слишком далеко в сторону, но нет сомнений в том, что такое использование имело место. В 1620 г. Андре Фавен, говоря о происхождении «руки правосудия» (main de justice), заимствованного с римского образца жезла с рукой на конце, который носили перед королями Франции, сообщал, что рука сделана из белой слоновой кости, чтобы символизировать «непорочность девы Астреи». Он также утверждал, что Астрея является знаком зодиака Франции[288]. В этой связи будет интересно вспомнить, что Шекспир использует имя Астреи по отношению к Жанне д'Арк.

Роялистская католическая партия во Франции поддержала на Тридентском соборе политику императора Фердинанда[289] (презрительное отношение к которому вызывало сожаление у Джувела), происходившую во многом из эразмианской традиции. Эта политика не имела успеха на соборе, но галликанский католицизм не одобрил официально принятых в Триденте декретов, и определённые французские роялистские католические круги сохранили приверженность ей. Роялистский галликанский католицизм принимал временами очень либеральную форму, подходя совсем близко к англиканству. Это привело к образованию трёх религиозных партий во Франции – протестантских гугенотов, католической лиги, поддерживавшей Испанию и все притязания папства, и центристской или умеренной роялистской «политической» партии. Последняя была в основе своей католической, признававшей духовную власть папы, но развивавшей теорию священного царства, которая вплотную подходит к английской теории божественного права[290].

Во времена Генриха III этот роялистский галликанизм, или «политический» католицизм, приобретает значительное влияние, по мере распространения во Франции духа Контрреформации[291]. Под влиянием Карло Борромео Генрих возглавляет мощное, барочное по своей экспрессии покаянное движение. С ним связан «про-имперский» мистицизм, касавшийся священного имперского предназначения французской короны. В его кругу изучают средневековых авторов, включая Иоахима Флорского и Данте, и пытаются укрепить духовные связи между Францией и Англией, апеллируя к «древнему благочестию» как английских, так и французских королей. Создаётся новый духовно-рыцарский орден – орден Святого духа. Фавен немного загадочно говорит, что изначально его предполагалось назвать орденом Феникса с намёком на «уникальное» положение короля Франции среди государей христианского мира[292].

Идея Генриха, по-видимому, состояла в том, чтобы выдвинуть на первый план чисто мистическую и умозрительную концепцию священной империи в противоположность агрессивным военным амбициям Испании под властью Филиппа II, с которыми, по крайней мере многим так казалось, ассоциировало себя папство. Именно как посланник этого движения прибыл в Англию за несколько лет до разгрома Армады Джордано Бруно, предложивший французскую дружбу против Испании и общую почву для Франции и Англии в религиозной концепции неагрессивной империи.

Позиция Бруно в период пребывания в Англии демонстрирует, как подобного рода империализм может коренным образом отличаться по характеру от протестантского империализма, который мы видели у Фокса и Джувела. Бруно презирает реформированную английскую церковь и её докторов, и с тоской говорит об ушедшем средневековом прошлом, об учёных философах и мистиках, процветавших в прежние времена в Оксфорде и Кембридже, место которых теперь заняли невежественные и сварливые педанты, о древних «египетских» ритуалах, заменённых теперь на новые, менее действенные[293]. И ничто не было так далеко от его ностальгии по старым формам католической культуры в Англии, как тот восторг, с которым епископ Джувел славил очищение церквей от гор мусора, проведённое реформистской девой-королевой[294]. Но в то же время, и это удивительный момент, Бруно с энтузиазмом присоединяется к поклонению королеве.

Находившийся в Англии с 1584 по 1586 гг. Бруно пишет о Елизавете с таким же пылом, как и её подданные. Он хвалит её за сохранение мира в своём королевстве, в то время как остальную Европу раздирают войны. Она «единственная Диана» и «божественная Елизавета»[295] (diva Elizabetta). Примечательно, что впоследствии это создаст ему проблемы с инквизицией. На вопрос, восхвалял ли он когда-нибудь государей-еретиков, он отвечал:

Я прославлял многих государей-еретиков, но не за их ереси, а только лишь за нравственные добродетели. И в особенности я прославлял королеву Англии и называл её «diva», но не в религиозном смысле, а лишь в качестве эпитета, употреблявшегося древними в отношении государей. И в Англии, где я тогда был, имелся обычай называть этим титулом королеву[296].

В диалоге «Пир на пепле» (Cena de le ceneri) Бруно присоединяется к хору плачущих о потерянном золотом веке, говоря словами Сенеки:

Застали отцы беспорочный век,

Когда козней и зла не ведал никто.

Каждый праздно жил у своих берегов…[297]

Можно предположить, что этим он подводит читателя к Астрее, и, хотя Бруно не упоминает это имя, далее в книге он определяет Елизавете имперское предназначение и главенствующее место на небесах. Английская королева есть «единственная и редчайшая дама, которая с этого холодного неба, близкого к полярной параллели, проливает ясный свет на весь земной шар»[298]. Бруно предрекает небесной деве расширение её монархии в новые миры: Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром. По её пониманию искусств, по её научным знаниям, по её уму и владению языками, на которых говорят как простые люди, так и учёные лица в Европе, предоставляю судить всему свету, какое место занимает она среди других государей. Конечно, если бы власть фортуны соответствовала бы и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему её мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию[299].

Перед нами видение «всеобщей монархии» для «божественной Елизаветы». В этом диалоге Бруно постоянно цитирует «Неистового Роланда», и нельзя отделаться от мысли, что он определяет Елизавете ту же роль в имперском предназначении в новом мире, какую Ариосто пророчествовал Карлу V.

Бруно был полон надежд на некое широкое, неопределённое, объединительное реформистское движение. После смерти Генриха III он обратил свои чаяния на Генриха IV. Агриппа д'Обинье рассказывает о странных надеждах, связывавшихся с этим королём, чьё обращение в католичество, кажется, предвещало для имперски-мысливших современников, что священная французская монархия может предложить некое универсальное решение религиозной проблемы. Он говорит о том, что ходили слухи, будто Генрих IV умрёт императором