Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

ходил в школу. Я сидел в комнате у постели мамы Тины, готовый подать ей питье, которое она ощупью искала на ящике у своего изголовья.

Если она засыпала, я потихоньку выходил на улицу, но не отходил далеко от двери — вдруг она позовет? — и забавлялся там всякими пустяками, как когда-то на плантациях.

Соседи то и дело забегали к маме Тине. Они приносили разные травы и ожесточенно спорили о том, чем ее лучше лечить.

Мазель Делис вместе с отваром из толомана для моей бабушки всегда приносила мне еду.

Кроме того, она посоветовалась с колдуном и сообщила всем соседям, собравшимся у постели мамы Тины, что у колдуна было видение: бабушка выпила холодной воды, разгорячившись, и у нее сделалось воспаление легких.

У всех был расстроенный вид. Соседи хотели написать моей матери письмо, но мама Тина воспротивилась, — она не хотела напрасно тревожить мою мать, тем более что та недавно прислала ей денег. А не дай бог вздумает приехать — чего доброго, потеряет место.

Ночью маме Тине стало хуже. Уже несколько дней она не курила трубку, стонала и жаловалась на удушье.

Мазель Делис предложила поставить ей банки, но мосье Асионис, который ставил банки лучше всех в Петибурге, рассек кожу мамы Тины и, приложив к ней свои маленькие баночки, заявил, что кровь ее уже превратилась в воду.

После ужасной суеты и суматохи женщины привели мужчин, которые несли гамак на бамбуковом шесте. Мою плачущую бабушку завернули в одеяло.

— Это необходимо, дорогая подруга, — говорила ей мазель Делис, — там ты поправишься.

Маму Тину положили в гамак.

Двое мужчин подняли ее.

Тут мама Тина громко закричала:

— Жозе, Жозе!

— Жозе, — сказали мне. — Иди попрощайся с бабушкой.

Мама Тина взяла меня за голову холодными руками и прижала мою щеку к своему холодному лицу, мокрому от слез.

Больше никто не обращал на меня внимания. Все столпились вокруг гамака.

Когда процессия вышла со двора на улицу, я остался на пороге дома и даже не догадался выйти за ворота и посмотреть, в какую сторону понесли мою бабушку.

Значит, она умерла. Но мосье Медуз… Может быть, умирают по-разному… Вернется ли она? Увижу ли я ее? Мазель Делис сказала, что она поправится. О!..

Мазель Мезели́, единственная женщина, оставшаяся во дворе, увидела меня и, подойдя, погладила по голове, приговаривая:

— Бедняжка Жозе!

Тогда я прижался к ней и начал всхлипывать.

Она увела меня к себе, дала мне стакан воды и кусок хлеба.

— На будущей неделе твоя мама вернется, ее понесли в больницу лечиться. Она поправится.

Когда вернулась мазель Делис, тяжело волоча свою больную ногу, она объяснила мне, что маму Тину поместили в больницу в Сент-Эспри.

Мазель Делис прибрала в нашей комнате, покормила меня и вечером спросила, где я хочу спать — у нее или у себя дома. Я предпочел последнее.

— Тебе не будет страшно? — спросила она.

Нет, теперь, когда я уже не боялся, что мама Тина умрет, я с удовольствием расположился на ее месте, на ящиках.

Мазель Делис заботилась обо мне, кормила меня, заставляла меня менять одежду, стирала мое белье, ласкала меня иногда и ругала тоже, когда я баловался или не приходил домой к ее возвращению с работы. На другой день после того, как маму Тину унесли в больницу, она отправила меня в школу.

Только с Жожо поделился я своим горем. Пожалуй, я даже слегка гордился, что теперь мы сравнялись в несчастьях.

Но я скоро почувствовал отсутствие мамы Тины.

Соседи по двору постоянно давали мне какие-нибудь поручения, но обращались со мной неласково, и мне казалось, что чем больше я старался им услужить, тем хуже они относились ко мне.

Я перестал менять одежду по четвергам и к концу недели становился грязным и противным самому себе. Потом я вечно был голоден. Неутолимым голодом. Вечером, после обеда, я бы с радостью съел вдвое, втрое больше. К счастью, сон спасал меня от голода. Но утром голод становился еще настойчивее. Вместо большой чашки сладкого кофе с маниоковой мукой я выпивал остатки вчерашнего кофе из железного кофейника и заедал его ломтиком сваренных накануне овощей. Утром я просыпался поздно и не успевал нарвать фруктов в окрестных садах.

Стоило мне войти в класс, как меня охватывало желание поесть, мне мерещились огромные миски душистого кофе с сахаром и мукой.

Учительница обычно завтракала в классе. После чтения она давала нам задание по письму и, заняв нас таким образом, уходила к себе и возвращалась с подносом, большой фарфоровой чашкой и ломтем хлеба.

Учительница крошит хлеб в чашку. Хлеб золотистый и хрустит под ее пальцами. Крошки падают на пол; я с удовольствием подобрал бы их и съел. Потом учительница берет маленькую серебряную ложечку и извлекает из чашки кусочки хлеба, смоченные в маслянистой коричневой жидкости, пахнущей ванилью, и, наверное, сладкой и вкусной.

Я не пишу. Я гляжу на учительницу. Рука, которой она держит ложку, тонкая и чистая. Волосы ее аккуратно причесаны. Лицо у нее гладкое, напудренное, глаза спокойно блестят, а рот ее, который она открывает, чтобы облизать ложку, красив и жесток одновременно.

А потом эта белая фарфоровая чашка с голубыми и розовыми цветами, эта серебряная ложка и поднос из полированного красного дерева, наверное, придают особый вкус ее завтраку!

Как мне мучительно глядеть на все это!

Желудок пронзает боль, под ложечкой сосет, рука дрожит, я не могу писать. У меня кружится голова. Когда, кончив завтрак, учительница уносит свой поднос, мне кажется, что́ я уже не так голоден. Она возвращается, садится и приказывает нам:

— Принесите тетради для проверки.

Но