Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

около церкви или около нашей старой школы. Когда среди нас оказывались девочки, мы устраивали хоровод. Огромный веселый хоровод. Мы пели пронзительными звонкими голосами песни, которым нас никто не учил, но которые сами пелись, потому что нас было много и нам было весело.

Потом мы играли в жмурки, чтобы потолкаться; в краски, чтобы посидеть рядком; в прятки, чтобы немного побегать; в дразнилки, чтобы колотить друг друга.

Мы могли бы играть до утра, если бы родители не загоняли нас домой одного за другим. С песнями и смехом мы бежали к колонкам, чтобы наскоро умыться перед сном.

ЩЕДРАЯ КРЕСТНАЯ

Между тем приближалось первое причастие, к которому я был готов, хоть и не ходил в школу мазель Фанни.

Мама Тина говорила мне о первом причастии со страстью, с какой она обычно строила планы на будущее. Она не переставала перечислять приданое, необходимое мне для этой церемонии: белый костюм, чтобы войти в притвор; другой, чтобы получить отпущение грехов; белые кальсоны и носки, носовой платок. А потом костюм причащающегося — из белого пике с шелковым кантом, белая соломенная шляпа, свеча, ботинки. Все белое и новое. Это было обязательно, без этого не вкусить верующему белой просвиры.

Столько белья и одежды для одного меня! Я умирал от нетерпения. Но мне было совершенно непонятно, как мама Тина достанет все это. Правда, причащавшиеся знакомые всегда так одевались, а их родители тоже работали на плантациях или на заводе. Мама Тина собиралась написать моей маме Делии, что мне пора идти к первому причастию. Она все время молилась, чтобы бог помог ей снарядить меня к причастию, и, по-видимому, не сомневалась, что он ей поможет.

Что ни говорите, а существуют женщины — старые несчастные негритянские мамаши, — которые обладают даром обращать навоз в золото и переделывать жестокую действительность в светлую мечту одним мановением своих мозолистых опухших рук. Каждое воскресенье, возвращаясь из Сент-Эспри, мама Тина приносила то кусок материи, то пару носков.

После долгих разговоров мама Тина решила сводить меня к моей крестной. Ребенок не может принять первое причастие, не навестив свою крестную, как бы далеко та ни жила. Я никогда не видел своей крестной. Я знал, что ее зовут мадам Аме́лиус и что она живет в поселке Круарива́й, близ городка Трузоша́.

Мы отправились в путь утром. Это было во время пасхальных каникул. Когда ей предстояла дорога, мама Тина запрещала мне упоминать об этом накануне, чтобы злые духи не помешали ей проснуться вовремя.

Вышли мы рано. По тропинкам, мокрым от росы, мы шли через саванны, мимо спящих быков. Мы пересекли несколько оврагов. Мы прошли через несколько поселков, где лаяли собаки и пели петухи. Не говоря ни слова, мама Тина шагала впереди, подобрав юбки, а я трусил следом.

Потом взошло солнце. Мама Тина разговорилась, вспоминая мою крестную, которую она не видела много лет и встречала всего раза два после моих крестин. Она перечисляла жителей Круаривая, которых уже не надеялась застать в живых, так давно о них ничего не было слышно.

Так мы шли все утро, пока я не стал шататься от усталости: я был голоден, хотел пить, ноги не держали меня. Мы очутились в местности, где земля была разделена на маленькие садики, в которых стояли хижины под манговыми деревьями. Это и был Круаривай.

Перед домиками толпились дети.

Мы встретили мужчину, потом женщину, у которых мама Тина спросила, как пройти к дому мадам Амелиус. Каждый раз ее уверяли, что это совсем близко; ей указывали дорогу, и мы продолжали путь. Но, пройдя довольно большое расстояние, перепрыгнув через канаву, взобравшись на холм, мы принуждены были снова спрашивать дорогу.

Моя крестная оказалась худой старой негритянкой.

Она встретила меня далеко не так ласково, как я себе представлял со слов мамы Тины. Она поцеловала меня, нашла, что я вырос, упрекнула маму Тину, что та не приводила меня раньше. Она угостила нас завтраком из иньяма, жареной рыбы и гомбо́[17] — но я терпеть не мог гомбо! — и все время жаловалась на свои горести.

С тех пор как они последний раз виделись с мамой Тиной, она потеряла мужа, старшую дочь и Жильде́уса, своего брата. Она с мельчайшими подробностями рассказывала про болезнь каждого, про свое горе и про то, какой урон был нанесен имуществу, которое ей досталось.

Когда дошла очередь мамы Тины сообщить ей, что я готовлюсь к первому причастию, она отнеслась к этому, как к венцу своих несчастий.

— Но, Аманти́на, почему ты так поздно сообщила мне об этом? Как неприятно! Мне хотелось сделать хороший подарок моему крестнику — например, костюм для первого причастия, — а ты только сегодня его привела. Всего за две недели!

И она принялась осыпать маму Тину упреками, а та робко оправдывалась.

Когда мама Тина стала прощаться, моя крестная насыпала зерна в железную коробку, вышла, потрясла коробку и собрала перед домом бесчисленное множество кур, из которых она выбрала тощего голенастого цыпленка. Она гладила его, приговаривая горестным тоном:

— Мне совсем нечего подарить моему крестнику, милая моя Тина, я дарю ему этого цыпленка. Если ты не сделаешь из него вкусное жаркое в день причастия, из него вырастет хороший петух, и если Жозе повезет, он принесет ему выгоды не меньше, чем целая корова.

Она сорвала несколько стеблей травы и связала ноги цыпленка. Потом, ища глазами, что бы еще мне предложить, она нашла кокосовый орех и посоветовала маме Тине приготовить мне из него варенье. Потом добавила горсть маниокового крахмала для подкрахмаливания моего белья.

Я был очень счастлив, несмотря на усталость: я любил путешествовать с бабушкой. Мама Тина тоже казалась довольной. Путешествием или тем, что повидалась с крестной? А может быть, она радовалась подаркам?..

Чтобы доставить мне удовольствие, она позволила мне нести под мышкой цыпленка, а в другой руке орех; пакетик крахмала она сунула в карман юбки.