Лимб (СИ) - "Ремаркова дочь"

Но Грейнджер… Своими отличиями она уже тогда удивляла его. Больше, чем удивляла.

Во-первых, она дружила с недоумками Поттером и Уизли, ни с одним из которых не флиртовала, что делало её такой непохожей на чистокровных дам, с детства приученных разделять порционно свой шарм на каждого неженатого или ненадолго женатого мужчину.

Во-вторых, её абсолютная и безрассудная тяга к спасению всех сирых и убогих. Мерлин, это его просто… убивало. Это было непонятно ему, чуждо. По крайней мере, в школе. Своей безумной тягой спасти всё живое — даже то, что, по мнению Драко, не заслуживало спасения, — она отталкивала и завораживала. Такие люди как она или Поттер напоминали Драко о том, что кто-то может счесть достойным спасения и его самого.

А потому этот пункт её характеристики был, пожалуй, самым противоречивым. Драко не понимал этого, но не мог не восхищаться какой-то еще человеческой частью своей души, той, что была выращена Нарциссой.

Как… балет. Ты не понимаешь, как происходит подобное на сцене, как из движений рождается искусство, но что-то заставляет тебя не отрываясь смотреть на сцену, поддаваясь вперед, затаив дыхание.

Конечно, ничто из этого не оправдывает слабины, которую он допустил в общении с ней. Это не было в планах его лечения. Это вообще никогда не было в его планах.

Мерлин упаси, он и Золотая девочка! И если в первый раз он мог убедить себя, что это была случайность, что после приступа она нуждалась в ощущении безопасности, то случившееся в их палате было ничем иным как разумным выбором их обоих.

Вначале Малфой пытался убедить себя, что все произошедшее — часть эксперимента по изучению подобного уровня легилименции. Никто, по сути, не изучал, насколько ярки и правдивы чувства легилимента при проникновении в открытый разум, но Драко обещал не лгать себе.

Он понял еще после первого поцелуя, что ощущения реальны в той степени, в которой он сам это допускает. Ведь удовольствие в голове, не так ли?

Перед глазами промелькнуло извивающееся под ним тело Гермионы, и воздух в комнате словно стал гуще.

Думать о сексе со своей пациенткой, которая сейчас безмолвно лежит на кровати, едва ли было чем-то нормальным. Ладно, на самом деле это было абсолютно ненормально.

Он снова взглянул на Поттера, который склонился над подругой и что-то рассказывал ей, словно в ожидании, что она вот-вот ответит.

Малфой ждал того же. Ему нужно было слишком многое между ними прояснить. Время у ее разума поджимало, с каждым разом проникнуть в него становилось сложнее, и Драко видел, как её мозг сопротивляется: ему приходилось проговаривать некоторые вещи вслух, чтобы её мир подстраивался.

Но масса неозвученных вопросов все равно повисла над ними и скребла Драко изнутри.

Он даже был готов к тому, чтобы эта проклятая ведьма очнулась и разрезала его на неровные квадратики, но ему было важно сказать ей, что всё, случившееся между ними, не было частью какого-то его извращенного плана. Она ведь наверняка так и подумала. Что же, он не мог её винить. Рассчитывать на её доверие после того, каким маленьким кретином он являлся, не стоило.

Верно и то, что он не думал, словно ему нужно её доверие. Приступая к её лечению, он и понятия не имел, как далеко в преодолении ПТСР — и общего расстройства, строго говоря, — они продвинутся.

Говорить с ней оказалось легко. Возможно, дело было в том, что это происходило всего лишь в её голове, а возможно, после того, как он однажды не помог ей, и теперь она лежала на этой белой простыне столько лет, скрываться и молчать было бы малодушием. Она явно не тот человек, которому легко общаться с людьми.

Драко это видел: её социальные навыки постепенно становились лучше, но всё равно не дотягивали до уровня той же мелкой Уизли («Поттер» — поправил себя Драко). Грейнджер открывалась только своим друзьям, со всеми остальными же она предпочитала держать дистанцию в гору книг.

Нельзя было ожидать от неё откровенности, не будучи откровенным в ответ. Драко не привык говорить о войне — за исключением Блейза и, возможно, Пэнс, он не поднимал эту тему ни с кем…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кроме Гермионы Грейнджер, хренов абсурд.

— Малфой! Она…

Взволнованный крик Поттера вдруг разбудил его и заставил все внутренности скрутиться в холодную спираль.

Ноги занемели от ужаса, но Драко рванул к койке, понимая, что сейчас он увидит либо возрождение величайшей волшебницы из пепла, либо ещё одну израненную и измученную жертву, которую забрала Война.

========== Часть 13 ==========

Комментарий к Часть 13

Простите за задержку, я и моя изумительная бета правда стараемся. Работа обязательно будет доведена до конца. Пишите свои предположения, что же будет дальше.

Бесконечные лучи добра*

Первое, что заметил Драко, — показатели Грейнджер бешено скакали. Её мозговая активность металась, словно снитч на поле, а тело просто не выдерживало нагрузку.

Подскочив к ее кровати, он оттолкнул Поттера и взмахнул палочкой — из неё вырвался сноп серебряных искр. Уже через мгновение в палату влетел медперсонал, задачей которого было вывести дрожащего Золотого Мальчика и быть на подхвате, пока Малфой берет ситуацию под контроль.

Гермиона забилась в конвульсиях, и едва ли это было чем-то непривычным. Каждый раз, стоило Малфою подобраться со своими вопросами чуть ближе к ее разуму, слегка приоткрыть завесу реального мира, как Гермиона начинала трястись в истерике, истошно мыча. В подобных ситуациях — когда её сознание соприкасалось с жестокой действительностью, — предыдущие её врачи распыляли по палате успокаивающую настойку из чемерицы и мяты — в этом, собственно, и заключался весь план лечения.

Чертовы болваны, думал Малфой. Непохоже, что кто-то до него всерьез пытался вытащить Грейнджер из собственного плена. Скорее все руководствовались принципом трех «Н»: Не навреди, Но особенно Не старайся.

Вероятно, по этой причине Драко и удалось добиться значительных успехов в целительстве разума. Потому что он лечил, а не стабилизировал.

Вот и сейчас Драко не планировал распылять проклятую чемерицу, чтобы успокоить Грейнджер: это лишь ослабило бы ее попытки раздробить броню своего разума. Она должна была бороться, как умеет. И если существовал шанс, что она его слышит, значит, стоило постараться и вытащить ее сюда, на поверхность.

Малфой не отводил глаз от плазменной диаграммы, которая то бешено скакала, то тревожно замирала над Грейнджер. Очевидно, где-то там внутри цельная Гермиона рвалась наружу, не прекращая борьбу.

Храбрая девочка, запавшая в душу.

Ну давай же, несносная ты ведьма, выбирайся из этого проклятого места!

Малфой махнул головой медбрату:

— Экспериментальное зелье и усмиряющее.

Медбрат практически мгновенно оказался за дверью, оставив его наедине со всё еще подрагивающей ведьмой. Драко слышал, как где-то за дверью рвался Поттер, истошно выкрикивая ее имя, удерживаемый заклинаниями недопуска.

— Давай, детка, борись. Ты должна вернуться. Кто, если не ты, Грейнджер, ну.

Малфой склонился над ней, невербально насылая укрепляющие заклинания, не переставая шептать ей чепуху, за которую он позже расплатится несколькими стаканами огневиски. Однако сейчас, в эту самую минуту, ничего, кроме того, что замершие на годы показатели Грейнджер пришли в бешенство, не имело значения.

Наконец-то что-то в трагичной линии тюремной тишины ее разума изменилось. Наконец-то она начала борьбу.

И Малфой верил, что у нее получится. Эта девочка не проигрывала. По сути, никогда до случая с Беллатрисой.

Он годами в Хогвартсе видел, как она борется со всем и со всеми, что вставало у нее на пути. Предрассудки. Стереотипы. Страх. Волан-де-Морт. И он не верил, что она сдастся, проиграет сама себе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ведь на самом деле она единственное, за что стоит бороться.

Ему хотелось бы верить, что в конце, в последней финальной битве, именно любовь к себе и желание жить заставляют человека держаться. Когда вся шелуха ненужных страхов и глупых тревог отступает, человек остается наедине с собой и понимает, что он сам и есть всё, чего он когда-либо хотел.